Ты взойдешь, моя заря! - стр. 43

– Такой старый-престарый?! – Катя мигом начала карабкаться на подоконник и с удивлением оглянулась.

Всамделишные звуки шарманки неслись вовсе не со двора, а оттуда, где стояло мамино фортепиано, за которым сидел гость со смешной фамилией. Потом уморительно запел и сам старый шарманщик. Все это было так похоже, что девочка скатилась с подоконника и, всплеснув ручонками, застыла в восхищении.

– Блаженски хорошо! – прошептала Катя, дождавшись паузы.

Она залилась таким счастливым, таким долгим смехом, что титулярный советник почувствовал новый прилив энергии и разделал целую сцену, наподобие тех, что разыгрываются каждый день на петербургских дворах. Он вертел рукой воображаемую ручку шарманки и, казалось, вовсе не прикасался к клавишам, но шарманка все-таки всхлипывала, дребезжала и опять порывалась петь на тысячу простуженных голосов.

Теперь Катя боялась только одного: как бы не ушел этот необыкновенный фокусник и не лишил счастья всегда опаздывающую мать.

– Теперь-то мама уж наверняка придет! – дипломатически заверила она. – Ведь она тоже никогда не слыхала такой шарманки!

Но Глинка встал из-за фортепиано, поцеловал девочку в лоб и сказал серьезно:

– На свете столько шарманщиков, Катюша, что каждый обязательно их услышит, и твоя мама тоже. А я непременно приду. Передай маме мою записку и будь умницей.

Он постоял на площадке лестницы, прислушиваясь к тому, как пыхтела Катя, накладывая дверной крюк. Потом двинулся в путь.

На следующий день он получил письмо от Анны Петровны. «Неужто матери меньше посчастливится на вашу дружбу, чем дочери?» – писала она. Анна Петровна назначала дни и часы, когда будет его ждать. Но Глинка почувствовал себя из рук вон плохо. Все более воспалявшиеся глаза нестерпимо болели при ярком свете. Он сказался больным на службе и сидел в комнате с опущенными шторами.

Но он все-таки написал ответное письмо Анне Петровне и приложил к нему особое послание для Кати. На листке бумаги был изображен сидящий за фортепиано молодой человек весьма малого роста. Рядом стояла девочка с косичками и грозила молодому человеку пальцем. Под картинкой был каллиграфически выведен пояснительный текст. «Только бог умеет все, – говорила девочка, грозившая молодому человеку, – а вы не бог, но хвастун!»

Однако сама музыка готова была отомстить Катюше. Из фортепиано непрерывно вылетали ноты, похожие на толстоголовых комаров. Некоторые из них примеривались вскочить ей в уши, другие норовили ужалить в нос.

Титулярный советник долго любовался своим произведением.

– Блаженски хорошо! – заключил он и, смеясь, старательно заклеил конверт.

А в глазах опять началась острая, режущая боль. Молодой человек прикрыл глаза руками.

– Проклятый декокт!

В петербургских театрах не шумели более партии. Иные крикуны были далеко от всяких театров, во глубине сибирских руд, иные, уцелев, притихли.

Любители обветшалых трагедий Озерова не скрещивали оружия с поклонниками комедий Шаховского. В балете неутомимо плясало новое поколение крылатых дев, и добрые гении столь же поспешно разжигали свои факелы, едва дело шло к волшебному полету. Если же и возникала в мирном царстве Терпсихоры какая-либо партия, то грозил умысел злодеев не более, как добродетели какой-нибудь лукавой сильфиды. Правда, обожатели неприступной девы собирались тогда на тайные сходки, но партии, составлявшиеся в царстве Терпсихоры, не потрясали никаких основ.