Твоя жестокая любовь - стр. 12
Странно, но мне это не интересно – что у нее. Давно отболело, давно смирился, и ответил нелюбовью на нелюбовь. Говорят, что любовь матери к ребенку безусловна, как и любовь ребенка к матери – эгоистична, но также безусловна.
Нет.
Не все можно простить. Не все можно понять.
Но тем не менее я спрашиваю:
– Что у нее?
– Она странно себя вела, – замялась Вера, выкручивая себе пальцы. – Иногда все было нормально, а иногда она говорила что-то странное, непонятное мне. Я… я понимала, что мама не в себе, но боялась заставлять ее обращаться за помощью. Очень боялась!
И я даже знаю, чего ты боялась, Вера. Что мать отправят в психушку, а тебя обратно в приют – туда, куда тебя забрали от родной матери-наркоманки.
Что ж, это я даже могу понять – здоровый эгоизм. Лучше жить с психически-ненормальной, чем снова не иметь своей комнаты, и жить подачками от миссионеров.
– … я виновата. Врачи сказали, что люди, сознание которых замутнено, не всегда понимают, что у них проблемы. Что нужно обратиться за помощью. Я не уследила за ней.
– Перестань, – поморщился от этих глупых оправданий, но они искренние – девчонка вполне честно винит себя. Мать она любит, а та полюбила Веру с первого взгляда – пока она была подругой сестры, а не детдомовской девчонкой.
Одинаковые они, как и говорил отец.
Хочется послать ее к дьяволу, и больше никогда не видеть. Ненавижу слабость: встряхнуть бы, заорать, чтобы взяла себя в руки! Сидит тут, жалеет и себя, и мать, и ждет, чтобы я начал ее переубеждать. Что не виновата ни в чем.
Нет уж.
– Идем? – Вера достала идиотский голубой кошелек с изображенной на нем белой кошкой – детский сад какой-то.
– Я сказал, что заплачу. Перестань.
– Нет, я…
– Я плачу, Вера. Не спорь, меня это раздражает.
Меня все в ней раздражает: дерзкие фразы, бегающий взгляд, смущение и проскальзывающая и в глазах, и в словах злость. И обида ее глупая непонятна, и тоже бесит. Строит из себя святошу, а я ведь знаю ее дольше, чем она думает – еще пока с наркоманкой-мамашей жила, и с моей сестрой дружила.
Даже странно: что нашла Ника общего с нищей девочкой, которая еще и на два года младше. Видимо, сестра повелась на притворство – на эти опущенные в пол глаза. И на полное отсутствие совести.
– Ты надолго к нам?
– Насовсем. Соскучился по родным трущобам, к корням потянуло.
– Что-то не верится, – Вера изогнула тонкую бровь, и села рядом со мной, на соседнее сиденье. – А если серьезно?
– Не знаю. Пока буду работать из арендованного офиса, налаживать бизнес. Здание под филиал нужно отстраивать, те, что продаются не подходят – их дешевле снести, все еще из совка, и без ремонта. Думаю, я здесь на год, не меньше.
Вера замолчала. Снова пальцы начала выкручивать, как с детства делает, когда волнуется. И по лицу не понять, разочаровал ли я ее своим ответом.
Наверное, разочаровал. Ей было бы проще, дай я денег, и исчезни из ее жизни. Да и мне самому так было бы проще, я бы так и сделал, признайся она в том, что совершила.
Пожалуй, сейчас я понял, почему не рассказывал никому про Веру и Нику: кто бы поверил, что шестилетняя Вера могла заманить мою восьмилетнюю сестру в ловушку, в то старое, заброшенное здание конюшни, в которой ее нашли мертвой?
Даже отец бы покрутил пальцем у виска.
А я видел: и зависть в глазах Веры, когда она смотрела на мою сестру. На ее недорогую, но целую одежду по размеру, на игрушки. А еще я видел, как она в тот день пришла за Никой, тенью скользнув во двор, и обе они ушли по яблоневой тропинке туда, к этой чертовой конюшне, в которую я не пошел за ними, не стал следить дальше.