Турнир - стр. 31
Он вроде бы заступил ночью на пост, но точно уже не был уверен в этом. Он озяб, точнее, чудовищно промерз, и память почему-то не решилась стереть это весьма неприятное воспоминание. Наверное, потому, что тот стылый ветер и тот зверский холод помнили не только покалеченная голова часового, но и каждая клеточка его продрогшего тела. Затем что-то произошло… Он кого-то увидел и в кого-то даже стрелял. Усилием воли солдат попытался припомнить, в кого, но перед его все еще закрытыми глазами в каком-то иллюзорном сумбуре замелькали лишь несуразные образы. Похожие на змей хвосты; черные, расплывчатые пятна, отдаленно напоминавшие уродливые фигуры; рябь на воде; и рога: огромные, ветвистые рога… Это была последняя картинка из прошлого, промелькнувшая в голове часового. За ней расстилалась пустота, за ней уже начиналось настоящее.
Солдат не помнил ни самого происшествия, хотя мог поклясться, что во время несения им вахты что-то случилось, ни того момента, когда он потерял сознание. Это показалось ему странным, ведь любой человек должен помнить последний миг перед тем, как он стал бессознательным телом. Обычно люди не забывают, опустилась ли им на голову дубина, увесистый табурет, массивная ножка стола иль могучий кулак пьяного кузнеца. В прежние времена, в драках, солдат сам не раз оказывался под столом, но каждый раз в его голове сохранялись не только предмет, которым был нанесен удар, но и обстоятельства досадного происшествия, и уж тем более – перекошенная в гримасе ярости рожа обидчика, такого же пьяного дебошира, как и он сам.
Вслед за головой, которая кое-как, но все же соображала, постепенно стало приходить в норму и остальное тело. Когда же к одеревеневшим членам вернулась чувствительность, солдат был поражен, в каком несуразном, неестественном положении он находится. Мучил его и вопрос, что же дальше с ним собирались делать неизвестные злоумышленники?
Он лежал на животе, на чем-то мягком и теплом, возможно, на кровати. В помещении было тепло, пожалуй, даже жарковато и душновато. Руки солдата были вытянуты вперед, а в онемевшие кисти впивались тугие ремни, которые ни разорвать, ни ослабить. Ноги тоже стянуты путами, да так крепко, что шевелиться могли лишь кончики пальцев. Но больше всего испугало солдата не то, что он стал пленником и находится неизвестно где, а то, что, во-первых, по его голове растекалась какая-то холодная, вязкая масса, медленно сползавшая с макушки на уши и лоб, а во-вторых… (Солдату было даже страшно и стыдно об этом подумать!), во-вторых, его штаны были приспущены, и холодный сквознячок неприятно холодил оголенные ляжки с ягодицами.
«Неужто надругались?! Ироды, супостаты!» – испугался солдат, что его беспомощное, бессознательное тело стало жертвой противоестественной страсти злодеев, и непроизвольно сжал ягодицы.
В следующий миг нечеловеческий крик, вопль боли и отчаяния, пронесся по комнате, а бешено забившееся в груди сердце солдата едва не разорвалось от волны несусветной, нестерпимой рези, прокатившейся от икр до самой поясницы. Его ноги как будто горели, как будто были объяты адским огнем, и проклятущая боль никак не ослабевала. Кровать дрожала, жалобно треща и скрипя, а солдат все кричал и бился в агонии, мечтая лишь об одном – вновь потерять сознание и больше в него уже не приходить.