Туман - стр. 19
Так открывается вечность, Орфей, ужасная вечность. Когда человек остается наедине с собой и отворачивается от будущего, от своей мечты, перед ним распахивается пугающая бездна вечности. Вечность – это не будущее. Когда мы умираем, смерть обращает вспять нашу орбиту, и мы начинаем двигаться в обратную сторону, навстречу прошлому, навстречу тому, что ушло. Так мы бесконечно разматываем нить судьбы, распуская все бесконечное, что создало нас в вечности, в нескончаемом стремлении к пустоте, которую никогда нельзя достичь, ибо она никогда не существовала.
Под этим потоком нашего существования, в глубине его, сокрыт иной поток, встречный первому; здесь мы движемся из вчера в завтра, там – из завтра во вчера. Полотно нашей судьбы ткут и распускают одновременно. Порой нас настигает сквознячок, аромат или даже таинственные звуки того, другого мира, нашего внутреннего мира. В недрах истории – история наоборот, это обратный процесс. Подземная река течет из моря к истоку.
А теперь мне сияют в небе моего одиночества глаза Эухении. Сияют, сверкая, точно материнские слезы. И убеждают меня в том, что я существую: блаженная иллюзия! Amo, ergo sum![7] Эта любовь, Орфей, похожа на благословенный дождь, под которым то рассеивается, то густеет туман бытия. Благодаря любви я ощущаю собственную душу, прикасаюсь к ней. От любви у меня начинает болеть душа, там, в самых глубинах, Орфей. И сама душа – что она, как не любовь, как не воплощенная боль?
Дни приходят и уходят, а любовь остается. Очень глубоко, в недрах мироздания, соприкасается и смешивается поток этого мира со встречным потоком мира иного, и из смешения рождается печальнейшая и сладчайшая боль на свете: боль бытия.
Гляди, Орфей: вот рама и основа ткацкого станка, смотри, как снует туда-сюда челнок, как играют нити. Но скажи мне, где то веретенце, на которое наматывается нить нашей жизни, где же оно?»
Орфей никогда прежде не видел ткацких станков, и вряд ли он понимал своего хозяина. Зато, пока тот говорил, пес заглядывал ему в глаза и угадывал чувства.
VIII
Аугусто трясло. В кресле он чувствовал себя точно на эшафоте. Ему отчаянно хотелось вскочить, заметаться по гостиной, крича и размахивая руками, отколоть какой-нибудь номер, забыть о собственном существовании. Ни донья Эрмелинда, тетя Эухении, ни дон Фермин, ее муж, мистик и анархист-теоретик, не могли вернуть его к реальности.
– Я полагаю, дон Аугусто, – говорила донья Эрмелинда, – что вам следует ее подождать, она вернется с минуты на минуту. Я ее позову, вы посмотрите друг на друга, познакомитесь, и это будет первый шаг. Все отношения такого рода начинаются со знакомства, верно?
– Действительно, сеньора, – ответил Аугусто замогильным тоном, – сначала надо познакомиться…
– Я так думаю: как только вы узнаете друг друга, она… да тут дело решенное!
– Не совсем, – возразил дон Фермин. – Пути Провидения всегда неисповедимы… А что для женитьбы надо или хотя бы желательно сначала узнать друг друга, сомневаюсь я… сомневаюсь! Люди по-настоящему узнают друг друга post nuptias[8]. Я тебе уже говорил, супруга моя, что на языке Библии означало «познать». И поверь мне, не существует познания более насущного и глубокого, чем эта проникновенная близость…
– Замолчи уж, не мели глупостей!