Трупорот и прочие автобиографии - стр. 37
Было такое чувство, будто я не замечаю чего-то важного, что незримо присутствует рядом, вызывая неясную тревогу. Оно подстерегало за пределами видимости: огромное, древнее и пустое. Точнее, не пустое, а голодное. Из толпы не доносилось ни звука, но в воздухе отчетливо разливался тихий звон вроде того, который слышишь, когда проводишь влажным пальцем по ободку винного бокала.
5
Следующим утром я спустился на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак: яичницу с беконом, тушеные помидоры, тосты с маслом, апельсиновый сок и растворимый кофе. Она сказала матери с сестрой, что накормит меня сама: ей хотелось побыть со мной наедине. Мать с Маккензи уехали к тетке Бетти и ее мужу Стюарту, которые жили неподалеку.
Я не знал, чего ждет от меня бабушка. Мы не в первый раз приезжали к отцовским родителям в Шотландию, но не были особенно близки. С бабушкой по материнской линии мы общались чаще – она навещала нас в Америке (хоть я и был совсем маленьким и плохо помню ее визиты). С этой же бабушкой последний раз я говорил после смерти отца, когда старался утешить ее по телефону, уверяя, что он теперь не мучается и наконец избавился от боли, а она то и дело повторяла: «Такое чувство, что это сынок со мной разговаривает».
И вот она села рядом за кухонный стол и попросила:
– Расскажи-ка мне о своем отце, мальчик.
Я не знал, с чего начать. Просьба, в общем-то, была ожидаема. Мой отец у родителей считался любимчиком; как сказал один из его братьев – «маменькин сынок, только в хорошем смысле слова». Мы с матерью, мои сестры и брат были в Шотландии всего несколько раз, а вот отец, работая в «Ай-Би-Эм», регулярно ездил в командировки и, если ему случалось побывать в Париже или Франкфурте, старался найти пару дней и заскочить к родным. Хоть он и жил на другом краю света, все равно поддерживал близкие отношения с родителями; тогда как для меня, брата и сестер они были практическими чужими людьми, которых мы знали лишь по рассказам, порой весьма отрывистым. Например, отец изредка упоминал, что той старой песне, которую он любил исполнять на домашних праздниках, его научил дедушка, или он рассказывал байку про то, что дед, работая на верфях, спорил с товарищами, не желая вступать в профсоюз. О матери он говорил еще реже, хотя мы знали, что он ее любит. В общем, неудивительно, что бабушка захотела расспросить о нем меня. Она логично предположила, что я испытываю к нему те же чувства.
Это было не совсем верно. Я любил его – неистово, всем сердцем, – но со временем к этой любви примешались и другие эмоции, которые я в свои двадцать пять лет не мог толком описать. Это был страх перед ним и его вспыльчивым характером: отец в любой момент мог разозлиться безо всякой на то причины. После нескольких инфарктов подряд боялся я и за его здоровье и постоянно думал, что он может умереть. Еще я злился, что он упрямо отстаивает свою точку зрения, перебивает во время споров и грозится меня выпороть, если я немедленно не заткнусь. Иногда за него становилось стыдно, поскольку он никогда не скрывал предрассудков по отношению к тем, кто не является по рождению католиком или шотландцем; он обожал указывать на недостатки всех, кто его окружает, включая людей, к которым он испытывал уважение. Кроме того, меня мучило чувство вины (как сказал кто-то из комиков, «подарок, не перестающий радовать») за то, что я так и не сумел полюбить отца так просто, так открыто, как другие родственники. Примерно за год до его смерти мы начали неуверенно выходить на новый уровень отношений: без лишней напряженности и опаски, но отец на два месяца угодил в больницу и там вскоре умер, поэтому мы не успели окончательно примириться.