Троцкий. «Демон революции» - стр. 57
Анализируя все написанное и сказанное Троцким за границей, я неожиданно пришел к внешне невероятному выводу: изгнанник не тосковал по родине, отчему дому, всему тому, что впитывается человеком с кровью матери. Люди, оторванные от родных корней и заброшенные на чужбину, годами болеют неизлечимой болезнью души – ностальгией. Воспоминания, отрывочные вести с отчизны, старые фотографии, крохотная коробочка с засохшими комочками бесценной земли – все приобретает особый смысл. Сегодня, конечно, эта болезнь «протекает» в более легкой форме благодаря телевидению, радио, обильным контактам, средствам транспорта, делающим близкими самые далекие континенты. В начале века все было иначе. Ни Ленин, ни Троцкий, ни многие другие революционеры не могли ступить на родную землю без явного риска оказаться в сибирской ссылке или на каторге. Впрочем, до недавнего времени так было и у нас.
В архиве Московского охранного отделения на Троцкого еще в 1898 году было заведено дело, где, в частности, говорится: «Бронштейн Лейба (Лев) Давидов (Николай Троцкий, Троцкий, Яновский), сын колониста Херсонской г., Елизаветградского у., иудейского вероисп., русский подданный, литератор, родился в 1877 г. (так в тексте. – Д.В.). В 1898 г. Б. привлекался в качестве обвиняемого к «дознанию о «Южнорусском рабочем союзе»… Выслан под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь на 4 года… 21 августа 1902 г. скрылся. В 1906 г. …присужден к ссылке… откуда 20 февраля 1907 г. скрылся… проживает в Вене…»{113} Нет, с таким послужным списком возвращаться нельзя, тем более что предписание жандармского управления категорично: «при появлении в пределах империи водворить на каторгу».
Воспоминания многих революционеров того времени показывают, какими выматывающими бывают приступы ностальгии по неуловимому запаху талого снега в родной деревне, краснозобым снегирям на прясле, скрипу полозьев крестьянских саней, лицам родных и близких, живых и ушедших…
Троцкий не тосковал. Или, точнее, почти не тосковал. Возможно, он был одним из первых «граждан мира», для которых дом там, где они находятся сейчас? Европеизация души и интеллекта, посещение многих столиц старого континента, постепенное впитывание элементов различных культур, внутреннее олицетворение родины с режимом самодержавия, с которым он боролся, выработали у Троцкого иммунитет к ностальгии. Думаю, что и в последующем, в своем третьем, и последнем, изгнании тоска по родине не была невыносимо острой. Была непреходящая горечь в связи с падением, утратой положения «выдающегося вождя», тоска по власти, замешенная на ненависти к Сталину. Троцкий слишком рано узнал заграницу и слишком долго там пробыл. Ну а главное, он, как и многие другие революционеры того времени, был насквозь «политический человек», живший борьбой, в которой почти не оставалось места тонким, неповторимым чувствам органического единства с землей твоих предков, родными песнями и обычаями, могилами тех, кому ты обязан жизнью.
Кстати, очень редкое письменное выражение тоски по родине мы находим в одном из его «балканских писем». Когда Троцкий в экипаже пересекал Добруджу, он до боли почувствовал ее сходство с херсонской степью, родной Яновкой, где в 1910 году, за два года до этого, умерла его мать, а он даже не имел возможности поехать на ее похороны. «…Дорога такая русская. Такая пыльная, как наша херсонская дорога. Куры разбегаются из-под копыт лошадей, как и в России, а вокруг шей малорослых русских лошадей русская упряжь, даже спина кучера выглядит русской… Спускаются сумерки. Пахнет травой и дорожной пылью… Тишина. В ногах мурашки, и кажется, что мы едем на каникулы со станции Новый Буг в деревню Яновка»{114}. Но это крайне редкое, почти уникальное признание Троцким тоски по родине.