Тринадцатое дитя - стр. 3
Он умолк, оглядел кухню и испуганно всплеснул руками:
– Торт!
Он открыл банки с мукой и сахаром. Зачерпнул по горсти и того и другого и просеял сквозь пальцы на блюдо. Белые гранулы преображались во время падения, превращаясь в коржи, плотные, мягкие и золотисто-коричневые.
Меррик сдул с ладони последние крупинки сахара, и торт покрылся розовой глазурью, такой нежной и тонкой, что сквозь нее были видны все слои. Верхний слой заблестел сахарной позолотой. Прямо из воздуха Меррик достал ароматный бутон пиона, готовый вот-вот раскрыться, и положил на торт. Вокруг бутона вмиг возникли свечи, такие же розовые, как лепестки цветка.
Получилось изысканно, удивительно прекрасно и очень в духе Меррика.
– Ну как? – спросил он, любуясь своей работой, а затем наклонился и с отеческой нежностью поцеловал меня в макушку.
От него пахло кардамоном и гвоздикой, ванилью и патокой, но за этими ароматами таились другие – темные и не такие приятные. Никакая смесь пряностей не могла заглушить этот запах: медь, железо и сладковатый душок чуть подгнившего мяса.
– Знаешь, я никогда не забуду, как увидел тебя в первый раз, годы назад. Ты была такой хрупкой и крошечной. Маленький сморщенный комочек. Я не знал, что делать, когда взял тебя на руки.
Моя улыбка дрогнула и погасла. Я знала, что сделал Меррик: вернул меня матери, бросился наутек и пропал на долгие годы. Но я ничего не сказала. Пусть крестный рассказывает эту сказку, как он ее помнит. Для него мой день рождения всегда был гораздо важнее, чем для меня самой.
– Я думал назвать тебя Радой, потому что твое появление отозвалось пронзительной радостью у меня в сердце. – Он наморщил лоб, пытаясь сдержать наплыв чувств. – Но потом ты открыла глаза, и я был сражен наповал. Глаза цвета лесного ореха[1]. Сколько в них было ума! Сколько глубины! – Меррик шумно вдохнул, словно все это время сдерживал дыхание. – Я горд и счастлив, что ты моя крестница, и благодарен судьбе, что праздную твой день рождения вместе с тобой.
Я смотрела на крестного, и мое сердце сжималось от нежности. В его внешности нет ничего привлекательного, даже наоборот. И он точно не из тех богов, кому любящие родители охотно отдали бы свое дитя.
У Меррика нет носа, только впадина в форме перевернутого сердечка. Его острые скулы туго обтянуты черной блестящей кожей, что придает ему хмурый и грозный вид, даже когда ему радостно и хорошо. Он необычайно худой и рослый. В моем доме довольно высокая крыша, но Меррику все же приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав и цветов, развешанных для сушки на балках под потолком. Плотная черная мантия не скрывает его жуткую худобу. Она странно топорщится на костлявых плечах и лопатках, и кажется, будто под ней скрываются крылья – жесткие, как у летучей мыши.
Да, любящие родители никогда не отдали бы Меррику свое дитя. Иное дело – мои родители. Мой крестный был страшен с виду, но меня никогда не пугало его лицо. Лицо великого и ужасного бога Устрашающего Конца. Бога, который меня любил. Который меня спас. Принял, вырастил и воспитал, в то время как мои родители только и думали, как бы поскорее избавиться от меня. Это было лицо моего спасения, пусть и незаслуженного, пусть и непрошеного.
Меррик поднял бокал:
– Я хочу выпить за этот день рождения и за все многочисленные дни рождения, которые грядут.