Тридевятые царства России - стр. 26
…Сидит на крылечке пьяный. А я, в общем, не ругалась никогда, даже не смела плохое слово сказать. Я говорю: «Ой-ой, Петя, Петя, ты сказал – не буду пить, а опять пьяный». Я пока на двор ходила, он в это время в магазин пошёл. Вот денег уже не было, вот кто дал? Тогда было два пятьдесят бутылка. Дали ему деньги. Я со двора иду, а он опять уже, это, с бутылкой. Тут я, знаешь чего, тут я стала, знаешь, такая… Говорю: «Иди куда хочешь, больше я домой тебя не пущу. Всё, больше жить с тобой я не могу». Я только так его по плечу, говорю: «Ну, Пётр Васильич, вспомни, кто жена у тебя была». Вот век не забуду. «Вспомни, можно было с этой женой жить?»
…Прибегает подруга. «Нюра, – говорит, – Петя домой пошёл и закрылся». А я… Видишь, был уже такой случай у него, он хотел сам себя расстрелить, но попал в сына… Ох, это, тяжело вспоминать мне… Я побежала, говорю: «Коля, Алёша, давайте, бежите за мной сразу». Но они не пришли, они пьяные были. А мы пришли с подругой. И ещё одна женщина была, ты не знаешь её. И не слышали – в это время трактор про ехал – выстрела не слышали. Ну, потом мы разговор так вели. Я доченьке говорю: «Ты посмотри с окна». Она в окно посмотрела, говорит: «А не видно, мама, папы». Ну, не видно, дак, постояли ещё. Стала домой подниматься. А крыльца-то у нас рядом, домой подниматься. А он уже готовый. Живой ещё. Плохим голосом кричит. Ну, тут я дёрнула дверь, дверь открыла, а он лежит на полу, не мёртвый, живой ещё. Голову поднял: «Нюра, Нюра, – говорит, – иди, погляди, что у меня здесь». Голову поднял… Ну, я через него – даже сейчас помню – шагнула… Ну, я молоденька, дак, знаешь… Ну, он, дак: «Нюра, Нюра, прости меня, я, – говорит, – поправлюсь». Вот эти слова я помню евонные. А у него уже, видишь… Вот так поднял голову, так у него расстрел был сюда <показывает под правую челюсть, потом щёку и глаз. – А. И.-Г.>, так всё это место содрато было, и это место содрато было… Я даже посмотрела – глаз живой был, а сбоку уже зубы видны были. А мясо-то тут висело…
И дорогой-то он захотел пить. Ну, остановились… а пить-то ничего не взяли. Я говорю: «Петя, да ничего пить-то нету». Говорю: «Хочешь, со рта моего будешь пить?» – «Буду». Я вышла с машины, в канаве взяла воды, его рот целый поила водой, вымазала лицо кровью. Верите, сама… глаза вот… слёзы капнут, ну… Так терпела. Второй рот поила, третий рот ещё… И уже всё. Раз глотнул – и уже больше не взял. Дорогой ещё: «Прости, Нюра, меня, прости». Два раза он меня прощения просил. Он всё понял, что я была права.
Закончился рассказ, выпили, помолчали… А потом снова петь начали. И Анна Ивановна пела, звонко, молодо, с блеском в глазах – впору плясать идти.
Этнография – наука трудная. Самое трудное в ней: надо со всеми информантами для поддержания разговора выпивать и закусывать. Курбинские бабки – народ радушный, заводной и неуёмный. До вечера пели, пили, разговоры разговаривали, потом нас ночевать устроили, перед ночевой опять разговоры под стопку-закуску, рассказы про житьё-бытьё. А утром проснулись, глядь – уже яишенка на столе стоит, и водки литр… В общем, обратная дорога в Винницы запомнилась плохо. Но очень хорошо и надолго запомнилась своеобразная неповторимая красота этих мест и этих людей. Я бы сказал: их скрытая яркость.