Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция - стр. 22

– Ничего. Со мною ты быстро научишься выходить из себя.

Во сне звонил телефон.

– Привет. Что делаешь?

– Сижу на работе, пью шампанское.

– Я бы тоже хотел так работать.

– Ты не сможешь.

– Почему?

– У тебя совесть. Начнешь открывать бутылку – разбудишь.

– Мне надо с тобой серьезно поговорить, – сказал он таинственно в трубку.

– О каком серьезном разговоре может быть речь, если ты даже не материшься?

– Я-то? – усмехнулся в трубку Антонио и замолк.

Я знал содержание этой тишины. Когда действительно накопилось, мы все больше затыкаем смысла между строк, не произнесенных вовремя, даже молчание не лезет в эту бездну, оттого мы молчим так громко, что не перекричать. Я слышал, как дышит его голос.

– Так серьезно поговорить или помолчать? – открыл я кран, чтобы набрать в чайник воды.

– Да, я хотел заехать.

– Хорошо, во сколько ты будешь? – грел я телефоном ухо.

– Так ты дома?

– Дома, дома. Позвони мне, как будешь рядом, зайдем вместе в магазин, а то мне нечем тебя угостить.

– Жрал, что ли, всю ночь? – пошутил он неожиданно. – Или перешел на хлеб и воду?

– На чай и сухари. А ты, похоже, пил?

– Что, перегар?

– Нет, но окно на кухне запотело, – отпарировал я.

Мне приятны были неожиданные нашествия Антонио. С его приходом в дом поступала приятная атмосфера доброй дружбы, которой от тебя не нужно было ничего, кроме участия. Найдется немного людей, способных вот так запросто рассказать о своих откровенных сомнениях, вытаскивая из себя то немужское, несмелое, незавидное, которое сидит себе в сердце каждого второго, зная, что его-то точно не выгонят, потому что оно находится под покровительством гордыни. Оно сидит и оплетает оверлоком швы неидеальной любви, то прибавляя ходу, то замирая, чтобы поправить зыбкую нить отношений. Чаще всего Антонио приносил с собой пару бутылок сухого. Хотя алкоголь здесь играл не самую главную роль, он скорее был декорацией, на фоне которой любые отношения могли стать ярче или тривиальнее, вспыхнуть или погаснуть.

– Как ты можешь вставать в такую рань? – оголил я свой зрительный нерв и нащупал им в полумраке утра любимую женщину. Она сидела на краю кровати, собирая, словно распустившихся за ночь детей, свои волосы.

– Любое, даже самое холодное зимнее утро может спасти кофе, его крепкие объятия, – не обратила она на меня внимание.

– Черт, я уже ревную, – жмурился я. В окно дуло яркое морозное солнце. Я снова уткнулся в перину.

– Тогда вставай и завари мне чаю.

– Нет, к таким подвигам я еще не готов, – бубнил я в подушку.

– Ладно. Можешь сделать мне бутерброд? Я страшно голодная, – сказала она и нырнула ко мне под одеяло. – Нет, сначала отнести почистить зубы.

– Бутерброд не обещаю, но зубы отнесу, когда они у тебя будут вставные.

– Неужели мы сможем так долго вместе?

– А почему нет?

– Нужна я тебе буду беззубая. Я же не смогу кусаться.

– Замерзла, да? Да ты вся дрожишь, иди, я согрею тебя, моя дрожайшая, – подтянул я стянутое полом одеяло, чтобы завернуть ее тельце.

– Не надо одеяла. Укрой собой.

Я послушно заключил ее в свои объятия.

– Что чувствуешь? – шепнула она мне.

– Легкое землетрясение.

– Только это не земля – это чувства, – всхлипнула она, и я увидел, как слезы застеклили ее окна.

– Ты чего, дурочка?

– А просто так, от зависти к себе самой.

– Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, – пошутил я.