Три минуты молчания. Снегирь - стр. 27
– Рокфеллер! – кричит Вовчик.
– Про него каждый день в газетах интервью печатают. Он всю страну рыбой кормит. И заграницу всю кормит. Да мы тебя, приезжий, со всеми шмотками купим! Покажи ему, Сеня, какие у нас капиталы…
Я засмеялся, сунул руку за пазуху и вытащил всю пачку. Хотя это уже не пачка была, а ворох – мы же их с Нинкой не складывали впотьмах, совали как придётся. Я этот ворох и показал дамочке, и её мужу, и шофёру тоже показал, пусть не волнуется, не на арапа едем.
– Спрячь, – говорит Вовчик, – ослепнут. Они ж у тебя в темноте светятся.
– Понял, приезжий? – спросил Аскольд. – Тут патриоты едут родного Заполярья. Скромные патриоты! Была б гитара, я б тебе спел… «Суровый Север нам дороже кавказских пальм и крымского тепла!»
И Вовчик тоже запел:
– «И наши северные ворота – бастионы мира и труда!»
– Газуй, шеф! Крути лапами!
Эх, и парень же был этот пучеглазый! Ну, и Вовчик тоже дай бог!
А машина не шла, а просто летела над улицей, покрышками снега не касалась, и меня так славно стало укачивать… Потом эти приезжие холоду напустили, пока барахло своё вытаскивали. Муж чего-то там платить набивался, а пучеглазый орал шоферу:
– Да плюнь ты на ихние трёшки, ты тоже патриот! Чаевые в нашем городе не берут!
И только опять поехали, ну минуту буквально – Аскольд меня взбодрил:
– Товарищ капитан-директор, как спали? Платить надо.
Я засмеялся, расстегнул «молнию» на куртке.
– Давай сам плати.
Вовчик сунул руку, вытащил сколько-то там, дал шофёру. А тот, дурень, ещё застеснялся:
– Орлы, я с пьяных больше десятки не беру.
– Бледный ты, шеф! – пучеглазый орал. – Плохо питаешься. Тебе капитан-директор премию выдаёт на поправку. Сень, ты подтверди!
– Ага, – я подтвердил. – Я же у нас добрый.
И правда – так хорошо мне было, счастливо, оттого что они меня все любят, а я их любил, как родных…
А совсем я проснулся – от холода. Мотоцикл трещал, и я уже не в такси ехал, а в коляске. Когда ж это я в неё пересел? Просто уму непостижимо.
– Эй, артист! – надо мной товарищ из милиции склонился, в дохе. Сам-то он сзади сидел, на колесе. – Тебя держать? Не вывалишься?
– Да хулиган он, а не артист! – ещё какие-то орали.
Мотоцикл медленно выезжал со двора, и целая толпища нас провожала.
– Господи, – кричали, – когда же мы от них город очистим?.. Учти, лейтенант, коллективное заявление у нас готово!..
– Отдыхайте, граждане, – лейтенант их успокаивал. – Коллективок не надо, а у кого конкретно стёкла побиты…
Рядом со мной пучеглазый шёл и шептал сиплым голосом:
– Сеня, они же нас не поймут! Вспомни всё лучшее, Сеня!..
Что же там лучшего-то было?.. Я какие-то обрывки помнил… По какой-то я лестнице летел башкой вперёд и парадное пробил насквозь, обе двери, то-то она у меня раскалывалась. И лицо горело, как набитое. Да точно, набитое, с кем-то я ещё перед этим дрался… Я по лицу провёл ладонью и смотрю – кровь на ней. Господи, да с корешами же я и дрался, с кем же ещё! Вовчик меня стукал, а пучеглазый за локти держал сзади.
Я вспомнил всё лучшее и полез из коляски. Аскольд от меня отскочил на шаг, не достать. А Вовчика я что-то не видел, друга моего, кореша бывшего.
– Сиди! – лейтенант мне надавил на плечо. И спрашивает Аскольда: – А ты чего, с нами в отделение поедешь, свидетелем?
Ага, только пучеглазого и видели.