Три креста - стр. 18
– А на каком основании вы назвали себя несчастным, Виктор Васильевич? Разве вы одиноки? Разве была у вас дочь, которая превратила вашу жизнь в ад?
– Таких у меня две штуки, – вздохнул заведующий, – а вот что касается одиночества – тут ты сделала верный вывод, сказав о некоем раздвоении моей личности. Я ни днём, ни ночью не остаюсь один, особенно ночью. Жена – не в счёт. Ты помнишь, как я читал тебе «Чёрного человека» Есенина? У меня до сих пор осталась эта привычка. Всем читаю Есенина, как напьюсь.
– При чём здесь Есенин? – не поняла заслуженная учительница русского языка и литературы.
– Да как – при чём? Ты разве забыла, что я тебе читал? Хорошо. Я сейчас не пьян, поэтому вспомню всего лишь несколько строф.
И Виктор Васильевич, одолев минутное колебание, без достаточного надрыва продекламировал:
«Слушай, слушай!» – бормочет он мне в лицо,
А сам всё ближе и ближе клонится, -
«Я не видел, чтоб кто-то из подлецов
Так ненужно и глупо страдал бессонницей!»
– Хватит, Витя! – оборвала декламацию Алевтина Дмитриевна, боясь следующей строфы, про толстые ляжки, – пожалуйста, перестань! Разве тебе трудно не быть шутом хотя бы три дня после смерти дочери?
– Трудно, трудно! Я ведь подлец, и ты никогда меня не поймёшь, будучи святой. К тебе по ночам никто не приходит, не говорит о том, что ты – мразь.
– Тебя угнетают эти ночные разоблачения? – изогнула бровь Алевтина Дмитриевна.
– Ты знаешь, по настроению. Иногда они развлекают, как алкоголь. Но утром – похмелье.
– А ты не пробовал не быть мразью?
– Что я для этого должен сделать? Вернуть свои девятнадцать лет и не расставаться с двадцатилетней учительницей, которая растоптала ногами мои кассеты с Высоцким, крича, что это – вульгарщина и ползучая клевета на советский строй?
– А вот это подлость, – вспыхнула Алевтина Дмитриевна, царапнув ногтями по лакированному столу, – даже от тебя я не ожидала такого, Витя! Напоминать человеку о том, как он заблуждался в двадцатилетнем возрасте под влиянием пропаганды и воспитания – это против правил приличия!
– А корить человека за то, что он был абсолютно прав в девятнадцать лет – это против правил морали.
Взгляд Гамаюнова больше не обещал ничего хорошего. Но, величественно поднявшись, директор школы решила бросить на стол свой последний козырь.
– Зря я её отправила под твой нож, узнав через интернет, где ты практикуешь, – произнесла Алевтина Дмитриевна, взяв сумку, – если бы Верочку привезли в другую больницу, она сейчас была бы жива!
– Не исключено.
Сказав так, Виктор Васильевич выдвинул верхний ящик стола и достал айфон, кнопочный мобильник и лист бумаги с бессмысленными наборами букв по пять-десять в каждом. Переложив всё это на стол, он в последний раз посмотрел в глаза, которые тридцать четыре года назад казались ему источающими единственный и неповторимый смысл жизни. Сейчас в них было недоумение.
– Это ваше наследство, – пояснил врач, – примите.
– Я вам его уступаю, – дала ответ Алевтина Дмитриевна и вышла, властно толкнув перед собой дверь, обитую дерматином. Когда она вновь закрылась, Виктор Васильевич начал вчитываться в слова, составленные из букв. Три-четыре слова вдруг показались ему знакомыми – но так смутно, что даже и не имело смысла пытаться вспомнить, где он мог их услышать или прочесть. Спустя некоторое время в дверь поскреблись, и вошла Лариса. Взгляд у неё был очень пытливым.