Тревожный месяц вересень - стр. 27

– Вот-вот, – перебила мужа Малясиха. – Изверги!.. Некоторые при них богатели, а у честного человека ни кола ни двора, вот как у нас.

– Честный – он как был, того-сего, так и остался ни с чем, – совсем уж некстати заключил Маляс.

По-моему, супруга слегка стукнула его ногой под столом – бороденка вдруг дернулась.

Я постоянно ощущал напряженность в ответах. Неужели мне теперь не придется разговаривать с односельчанами свободно и легко, как раньше, до карабина?

– А вы после ухода немцев ничего про Горелого не слыхали?

– Да что он нам, Горелый, бандера, ведьмин он сын? – сказала Малясиха. – Мы с ним в тычки не гуляли. Нам он не докладался.

– Может, Семеренков, того-сего, что слыхал? – вопросительно взглянул на жену охотник. – Семеренков у батьки Горелого на заводике гончаровал.

– А что? – радостно встрепенулась Малясиха. – Семеренков и вправду извергам этим служил. Глечики делал. А из этих глечиков немцы молоко пили… Мы вот – мы ничего не делали.

– Ну, из глечиков все пили, – попробовал было восстановить справедливость Маляс, но быстро стих под взглядом супруги. «Не забалакивайся, а то…» – прочитал он в этом взгляде.

– Куда старшая дочь Семеренкова делась, Ниночка? – как бы сама себе, не глядя ни на кого, задала вопрос Малясиха. – Исчезла, и все тут. Неужто с немцами ушла? Горелый за нее сватался… Ой, красивая девка Ниночка!

Я помнил Ниночку. Когда до войны приезжал на школьные каникулы, то каждый раз влюблялся в нее. Она носила беретик, завивала волосы щипцами в мелкие кудельки и на вечерах в клубе хохотала громче всех. Любила она парням головы кружить. Перед войной ей было года двадцать два, а мне шестнадцать. Ясное дело, я на нее только издали глазел, а подойти боялся. Антонину, младшую, я тогда не замечал. Кажется, у нее был остренький носик… Неужели это она шла с коромыслом на плече по озими?

– Антонина – та тоже шашура, – продолжала Малясиха. Она словно следовала за моими воспоминаниями. – Ходит, на людей не глядит. А чего это она не глядит? Платком накроется, очи до долу. А чего молчит? Вдруг занемела. Язык ошпарила?

– Ладно! – сказал я. Когда речь заходила о соседях, Малясиха вдохновлялась, так же как Маляс в своих охотничьих историях. – Все-таки насчет Штебленка. Почему он отправился в райцентр? – Малясиха сразу сникла. – Что он делал в то утро?

– Да ничего, – ответила хозяйка. – К швагеру мы ходили вместе, к Кроту. Швагер кабанчика заколол, так просил помочь засмалить… Вот ведь живут люди! В Киев сало возют, за триста верст!

– Крот – богатый мужик, – поддержал жену Маляс.

– Ну и что делал там Штебленок?

– Да ничего… Крот просил его забойщику помочь. А только Штебленок не стал. Некогда, говорит. Повернулся и пошел. А мы остались.

– Вкусная штука – кровяная колбаса, того-сего, – сказал Маляс, вздохнув.

…Когда я выходил из хаты, Малясиха, отодвигая какой-то мудреный ржавый засов, сказала шепотом:

– Товарищ Капелюх, а правду говорят, «ястребкам» в районе керосин выдают и ламповые стекла? Вы на нашу долю, как тяжело страдавших от немецкой оккупации, не можете выпросить?

Так и объяснилась причина ее любезного обращения и гостеприимства. И это было, кажется, единственным моим открытием.

Я пожал плечами.

– Штебленок говорил, что должны давать, – сказала она. – Да вот, не успел…