Тревожных симптомов нет (сборник) - стр. 22
– Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…
Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
– Не надо, – сказала она, глядя мне в глаза. – Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… – замялась она, – постельного белья не найдется.
– Не важно, – сказал я, – обойдусь и без белья.
Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
– Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
– Спасибо, – сказал я, – спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – ответила она. – Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!
Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-то причины не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.
И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым, и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
– Как вы спали?
Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.
– Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
– Он уехал в город, будет не раньше обеда.
– И вернется таким же злым, как вчера?
Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил, что она такая красивая.
– Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
Мы направились в столовую.
– Знакомьтесь, Юра, – сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. – Это Шеманский.
– Здравствуйте, – ответил он, – может быть, у вас есть консервный нож?
Ножа у меня не было.
Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня взгляд Максимова.
Первым заговорил я:
– Вы бывали в зоне, Юрий…
– Просто Юра, – ответил он. – Нет, там были только Люшин и Беата, оба не очень удачно. О зоне я знаю только по их рассказам. Сейчас Арсеньев запретил работу до переоборудования скафандров.