Тренер - стр. 6
Дисквалификация закончилась. Но играть его никто не зовет, поставив крест на всех мечтах и амбициях. Игроком вам не нужен? Хорошо… Зайдем с другой стороны, попробуем как минимум. Плюс опыт, плюс уже необходимые средства на жизнь. По всеобщим убеждениям футболистам все дается очень просто. Вон тех самых чипсов погрыз, майку с озабоченным видом поменял-понюхал, и полный счет вечнозеленых до самой старости. Точно, именно так.
Спора нет, играть – это не гайки в автосервисе крутить, не хлеб печь и не операции на живом человеке проводить. Платят больше, законы современного спорта такие, да он и не отказывался никогда. И вкладывал не туда, и на машины тратил, и на ба… девушек. Даже благотворительностью занимался – Валдис за этим следил. Говорил, мол, правильно, так надо поступать, чтобы в спину ничего сказать не могли.
Сейчас даже иногда… в общем, сейчас даже иногда. Не в том дело.
Мяч. Газон. Выигрыш. Это футбол. Самая любимая игра на Земле. Это сильнее наркотика.
Если выходил на поле, видел глаза, смотрящие на него, скрипел зубами от боли в связках, кричал от разрывающей радости после первого забитого мяча за сборную или клуб, разбивал костяшки о шкафчик после проигрыша, просыпался в автобусе, вырубившись сразу после матча и понимая, что все ребята отключились точно, как он…
Неужели не захочешь попробовать снова, если есть возможность?
То-то, Столешников, захочешь. Зубами вцепишься и не отпустишь чертов шанс, выпадающий один раз. Себе врать нельзя, так отец говорил, когда замечал такое в его глазах… И правильно говорил. Вот он и не врал.
Верно, Валдис, ты не ошибся. По гаражу он пинал, уже идя домой, пинал со всей скопившейся злостью, бил ни в чем не повинный старенький мяч, сто раз чиненый-перечиненный, подаренный отцом в девяносто первом, кожаный, с заплатками, ребристый. Спущенный, съежившийся и постаревший друг спал сейчас на дне сумки. Как его оставишь, если уже все ясно, и на газон опять выходить в первый раз? Вот-вот, никак.
Уши заложило совсем уж непотребно, так сильно, что захотелось зайти к пилотам и сказать все, что думаешь. Спокойно, Юра, спокойно, то ли еще будет. Лишь бы сели хорошо.
Под крылом бежала наперегонки с самолетом его тень, радостно прыгая по сгоревшей аэродромной траве. Серая новая посадочная полоса показалась сразу, резко увеличившись в размере, самолет встал на нее, опустился всем весом и устало встряхнулся. Двигатели загудели, останавливая махину, взвыли, уши зазвенели, наливаясь возвращающимися звуками. За спиной довольно хлопали, радовались посадке, радовались отпуску, вдруг ворвавшемуся в салон густым южным запахом теплого ветра, нагретого бетона и чем-то особенным, очень таким… аэродромным.
Ну… прилетели, вроде как тренер Столешников. Если колеблешься, так решайся до вечера, а то некрасиво как-то выйдет.
На выход его попросили первым, осадив пылающую праведным гневом соседку. Хотелось сказать что-то, но передумал. Ну ее, честное слово.
– Вам туда, – стюардесса Земфира улыбнулась, блеснув зубками, мелкими и очаровательно неровными. – Пожалуйста, были рады видеть вас на борту нашего авиалайнера.
– Спасибо, – Столешников чуть приостановился, развернулся к ней, ведомый чем-то странным и сиюминутным.
– Что-то еще?
Он кашлянул.
– Нет. Извините, спасибо еще раз. Ничего, просто спасибо.