Трава-мурава - стр. 50
Иван зачерпнул пригоршней воды, отпил.
– Зуболом вода. В войну где ни был, а такой воды не встречал.
– Тянет, значит, домой?
– Меня-то? Сам-то бы я ничего. Обжился. А вот женка у меня…
Он наполнил водой ведерко, плотно закрыл его крышкой.
– Это вот для нее, для Марьи. Лежит пластом, ноги отнялись. А как попьет своей воды – вроде полегче, вроде оживет немного…
Уже на обратном пути, раздумывая о судьбе этого человека и его жены, я спросил, почему же он не сделает, как другие, не перевезет дом на лесопункт. Ведь так же пропадет. Да и Марья, должно быть, в своем доме не так будет скучать.
На это Иван ответил:
– Хотел было. Жена не хочет. Думает все как-нибудь тут, на починке, умереть.
Помолчал и добавил глухо, провожая прищуренным глазом ворону, неуклюже слетевшую со старого прясла:
– Вот и у ней, видно, такая же думка. Человек жилье бросает, и ворона бросает. А эта не улетела…
Туман заметно спал. За домами красным пятном вставало солнце.
Когда мы вышли в заулок, там уже снова потрескивал огонь и все были на ногах. Товарищи Ивана стояли с ружьями. Один из них – постарше – подал Ивану ружье, а другой, Пашка, прощаясь с нами за руку, бесшабашно острил:
– Чур, только нашего медведя не убивать. Наш-то приметный – у него два уха на голове…
Булькнула вода в жестяном ведерке. Иван, по-крестьянски сгорбив плечи, зашагал на задворки.
Паша крикнул:
– Фу, полоумный! Опять повел новой дорогой! – И кинулся догонять товарищей.
И вот зашлепали, зашаркали резиновые сапоги в тумане. А людей не видно. Людей нет. Только раз на каком-то пригорке вспыхнула светлая, вся в солнечных искрах, голова Ивана и погасла.
А мы все стояли-стояли и глядели туда, в ту сторону, куда ушли охотники. И все мне казалось, что я слышу какой-то странный щемящий звук, похожий на бульканье воды в жестяном ведерке.
С крыш, кустов каплет? А может, это оттуда, снизу, – родничок взывает к нам?
1963–1964
«СОЭ»[1]
Елка была громадная – целая ель.
Ее, должно быть, вырубили где-то в лесах Коми и сюда привезли на специальной платформе. Крепкий смолистый аромат шел от елки – в клубе было хорошо натоплено.
И пока Евгений Казимирович, задумчиво похаживая вокруг лежащей елки, с наслаждением вдыхал в себя этот живительный, полузабытый запах, крестовина-подставка – два толстых обструганных кряжа – была уже готова. Ее быстро сколотил его помощник.
Теперь надо было поднять елку, украсить – и гуляй начальство. Работенка нетрудная – ведь, как-никак, Евгений Казимирович был художником на воле.
А пока что начальника клуба нет, не мешает запастись теплом.
Они сели с Нестером – так звали его помощника – к горячей печке, закурили – добрую жменю табачку отсыпал им начальник.
– По какой статье? – спросил Евгений Казимирович.
Нестер посмотрел на него. Твердые, спокойные глаза.
– За что, говорю, сидишь?
– А вот за эти самые. – Нестер медленно выложил на колени руки. Огромные мужичьи ручищи.
– Что же натворили твои кувалды?
– Руки-то? Социально опасные.
– А если без сказок? Пришил кого-нибудь?
Нестер искоса посмотрел на Евгения Казимировича.
– Да разве я похож на тех, которые убивают?
– Понятно. Из кулаков?
– Эх вы… А еще интеллигентный человек. С образованием. Кулаков-то мой отец еще в гражданскую душил…
Евгению Казимировичу ничего не оставалось, как только пожать плечами.