Торжество Русской Литературы. Очерки, эссе - стр. 20
Хемингуэй не раз напоминает, что недопустимо писать о вещах, которые автор в том или ином смысле не пережил лично. Можно ли представить, что «Тома Сойера», к примеру, способен перевести человек, не бегавший в детстве на природе, не купавшийся нагишом в реке, не шаливший в школе? Тот же Хемингуэй, как сознающий свои возможности литератор, никогда бы не взялся за «женский» роман. Счел бы себя не вправе. Почему же переводчики считают себя вправе? Что же касается, Толстого, то он, безусловно, – «материал» никак не подъемный для литературных дам, независимо от масштаба их прочих дарований. Почему дамы из высшего общества, не нюхавшие пороху, не имевшие иной языковой практики, кроме светских бесед, берутся переводить «Войну и мир»?
Самый выигрышный материал, будь то впечатления живой жизни или интересная книга, предназначенная для перевода, не имеют никакого шанса воплотиться в новой литературной ипостаси, если автор или переводчик лишены самобытного взгляда на вещи и чисто человеческого таланта.
Об этом, кстати, не уставал напоминать замечательный советский критик-джойсовед Дмитрий Михайлович Урнов, человек необычайного обаяния и темперамента, знаток-англофил, постоянно мобилизовавшийся партийным начальством принимать живых зарубежных классиков, вроде Рокуэлла Кента. Рассказывают, что за рюмкой русской водки Урнов произвел на американца такое неизгладимое впечатление, что прославленный художник, специально привезший в дар советскому правительству собственную картину стоимостью в полторы сотни тысяч долларов, до того расчувствовался, что передумал и – подарил картину новому другу. Правда, после отъезда именитого гостя автору любопытнейшей монографии «Литература и Движение Времени» напомнили, что подарок предназначался отнюдь не ему, картину отобрали и отправили в Эрмитаж, и, говорят, она так и висит с размашистым дарственным росчерком на обороте: «Диме от Рокки».
Филолог с изощренным чувством стиля, чувствовавший себя, как рыба в воде, среди отглагольных существительных, транслитераций и деепричастных оборотов, считавший наличие у литератора абсолютной грамотности само собой разумеющимся делом, Урнов, тем не менее, полагал, что никакие формальные познания не заменят проницательного и самобытного писательского взгляда – для адекватного воссоздания в новой языковой стихии самых простых поворотов оригинала. Эти-то, внешне простые, ситуации зачастую оказываются самыми сложными для перевода. Куда проще подыскивать лаконичные, выразительные обороты при переводе идиом.
Одним из любимых его примеров был эпизод из первой главы «Улисса». Пройдоха Маллиган, вроде нашего хитрована деда Ерошки, раздеваясь на диком пляже, чтобы искупаться, кладет рубашку и, чтобы ее не унесло ветром, просит у приятеля ключ – придавить, а заодно, для увесистости, выцыганивает еще и монету в пару пенсов на пиво. Маленькая деталь, так называемый «литературный жест», требующий от переводчика полновесного писательского дара.
Удался ли перевод «Улисса»? Я бы не сказал. Для меня совершенно очевидно, что, если западная культурная элита действительно прочла, смогла оценить, испытала на себе влияние легендарного романа, то среди русских литераторов лишь редкие одиночки смогли заставить себя прочесть его от корки до корки.