Тонкая работа - стр. 69
Я примостилась под кустом, в тени ограды, на перевернутой вверх дном лодке: Джентльмен специально для меня перетащил ее на это место. Так что я оказалась довольно далеко от них – дальше отсадить меня он не осмелился. Я занималась тем, что отгоняла пауков от корзинки с печеньем. Такая была у меня работа, пока Мод рисовала, а Джентльмен помогал и направлял ее неуверенную кисть своей крепкой рукой.
Так она рисовала себе и рисовала, а палящее солнце опускалось все ниже, на сером небосклоне появилась алая рябь, и воздух, кажется, стал еще гуще. И я заснула. Я спала и видела во сне Лэнт-стрит: вот мистер Иббз обжег руку о жаровню и закричал. От крика я проснулась. Вскочила с деревянного сиденья и в первую секунду не поняла, где нахожусь. Потом огляделась. Мод и Джентльмена нигде не было видно.
Вот ее табуретка, вот ее картинка с натуры. А вот кисти (одна валяется под мольбертом) и краски. Я подошла и подобрала упавшую кисточку. Подумала, что, наверно, Джентльмен увел ее домой и мне теперь придется одной надрываться – тащить на себе все рисовальные принадлежности. Но чтобы она отважилась пойти с ним одна, без сопровождения, – в это верилось с трудом. Мне стало даже немного боязно за нее. Да, почти как настоящая служанка, я стала беспокоиться о своей госпоже.
А потом услышала ее голос – она что-то говорила, но тихо, слов не разобрать. Я пошла на голос – и увидела их.
Они были недалеко – только прошли чуть дальше вдоль реки, до поворота. Они меня не заметили, даже головы не повернули. Должно быть, долго бродили рука об руку вдоль камышовых зарослей. И должно быть, за это время он с ней объяснился наконец. Объяснился без меня, так что я ничего не слышала, – интересно, какие такие слова он произнес, что она теперь так и льнет к нему? Голову клонит ему на плечо. Юбка сзади задрана чуть не до колен. И при всем при том она на него не смотрит. Руки висят, как у тряпичной куклы. Он, прижавшись губами к ее волосам, что-то горячо нашептывает.
И пока я так стояла и смотрела, он взял ее безвольную руку и медленно-медленно стал отворачивать край перчатки, а потом поцеловал в ладонь.
И по этому жесту я догадалась, что он овладел ею. Кажется, он вздохнул. И она, кажется, тоже вздохнула – потом подалась к нему, вздрогнула, юбка задралась еще выше, так, что стали видны чулки и белая плоть бедра.
Воздух стал густым, как патока. Платье у меня взмокло под мышками и в локтях. Чугунная чушка и та бы вспотела, окажись она в таком пекле да еще во всем шерстяном. Каменные глазницы и те бы повылезли из орбит, когда бы такое увидели. Я не в силах была отвернуться. От этой картины – белая-белая рука, черная-черная борода, перчатка отвернута до половины, юбка топорщится – я словно оцепенела. Громче прежнего квакали лягушки. Река лениво облизывала тростник. Я не сводила с них глаз, а он склонил голову и снова нежно ее поцеловал.
Мне бы обрадоваться. Но я не обрадовалась. А почему-то сразу представила, как жесткие усы корябают нежную кожу. У нее такие гладкие пальцы, такие мягкие белые ногти. Только сегодня утром я их подстригала. Одевала ее, причесывала. Заботилась о ней, наряжала – и все ради этой вот минуты. Все для него. Сейчас, рядом с ним, черноволосым, облаченным во все темное, она казалась такой бледненькой, маленькой и нежной, что я испугалась: вот-вот хрупнет. Подумала: вдруг он ее проглотит, как серый волк? Или зашибет?