Толкования на русские народные сказки. Заветы древней мудрости - стр. 5
У создателей сказочных притч нищие старцы-странники («калики перехожие»), вызывают глубокое почтение, они считаются людьми убогими «бедными, увечными» и богоугодными. Их духовная помощь неоценима, равносильна посвящению в «добра молодца», «богатыря», «девицу-невесту». Лесную жительницу величают «старуха», «старушка». Её изнурённое постами тело кажется костяньм, «избушка» напоминает то баньку, то надмогильную домовину, проживание в которой знаменует крайнее самоотвержение, бесстрашие перед смертью. Мудрая отшельница принимает всех приходящих, «парит в бане» (исповедует и очищает от грехов), «угощает» (даёт советы), наделяет «подарками» (предсказаниями) и так помогает победить вековечное зло (многоглавого змея, Кощея Бессмертного, Чудо-Юдо, Соловья-разбойника).[37]
В сказках поздних времён постоянно смешиваются образы лесной старицы и «ягой бабы». Двойственность зло-добрых «Бабы-яги» или «мужичка с ноготок, борода с локоть» (ветхого старца) обьясняется не столько их двойной природой и «посредничеством между живыми и мёртвыми» (Владимир Пропп), сколько монашескими гонениями на древние обычаи. Столь же противоречивыми в Средние века стали обряды Масленицы, Русалий, Коляды.[38] Лишь в глубинах народного сознания Баба-яга оставалась всеведущей старицей, наставницей молод-цев и девиц на жизненном пути. Происхождение этого образа следует отнести к эпохе перехода от звериных культов к почитанию родовой матери-покровительницы.[39] Прилагательное ягая родственно сербскому jéза «ужас», словенскому jéza «гнев» и сближается по смыслу с глаголом ягать «кричать, бранить».[40] «Ягая баба» воплощала глухую память о первобытном обряде смерти-воскресения «во чреве матери рода», её образ связывался с женскими таинствами продолжения рода.[41]
В христианскую эпоху он подвергался настойчивому развенчанию: сказочная Баба-яга то «летает» в ступе с пестом (праславянские символы зачатия), то лежит в избушке «в одном углу нога, в другом – другая», её «груди через плечи переброшены» и пр. Считалось, что она поедает людей, совершает кощунства и пакости (надругательства над могилами), злорадствует: «на косточках покатаюся, поваляюся». Забор вокруг её избушки либо «сложен из костей», либо на нём «висят черепа». Некоторые черты этого архаичного образа причудливо соединялись с более поздним почитанием Мокоши – небесной пряхи с незримыми телом и распущенными до земли волосами (солнечными лучами)[42] и потому считалось, что она ведает жизнью и смертью, прядёт тончайшую «шелко́ву кудель» людских судеб.
Сказочные предания хранят народную память о дохристианских священных существах и обрядах. Солнце и небеса, как и в европейских мифах, уподобляются «золотым, голубым жерновкам», они перемалывают время в сверкающие миги, в звёздную пыль, ночью их клюёт ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица» («Петух и жерновки», «Жернова, или ручная мельница»). Народное воображение лишено страха перед смертью и безгранично при описании чудес. Волшебные миры то «сворачиваются в клубочек и вослед катятся», то вновь «разворачиваются» перед богатырём, под «лежачим камнем» ему открывается подземелье с конями богатырскими. То перед богатырём простирается «морская пучина – кругом глаза», то говорится, как перед ним всё «закрутилося-замутилося, в глаза зелень выступила – стала земля пупом, из-под земли камень вышел, из-под камня Баба-яга костяная нога…» («Василий Буслаевич», «Медведко, Усыня, Горыня и Дубыня богатыри»). «Живая» вода исцеляет душу, а «мёртвая» целит телесные раны, эти волшебные снадобья, а иначе – небесную помощь, приносит Ворон, которого древние славяне считали вестником божества («О молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Иван-царевич, жар-птица и серый волк»). Богатыри ограждают родную землю от многоглавого Чуда-юда,