Только неотложные случаи - стр. 20

Партнерша, вернувшись домой, застала меня пьяной и хохочущей во все горло; вечеринка была в самом разгаре. Она сделала то, что, в принципе, следовало сделать мне: выпроводила всех из дома. Мы поссорились, но мои аргументы выглядели бледно. Сегодня не моя смена. Я сделала все, что могла. У меня день рождения. Но как я могла, увидев то, что увидела, вернуться домой и открыть следующее пиво? Ты преувеличиваешь. Если бы я каждый раз по таким поводам впадала в тоску, то давно бы сдохла.

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что моя девушка была права. За несколько лет, проведенных в Орукуне, насилие и жестокость я стала воспринимать как норму. Я была к ним глуха – и не только я, что усугубляло ситуацию. Помню, мы пошли на праздник к одной из наших медсестер и увидели, как к моргу подъехала машина – это означало, что кто-то из местных умер. Всех возможных жертв мы знали наперечет. И делали ставки на того, чья очередь пришла.

Черный юмор был в Орукуне в ходу. Мы делали все возможное, чтобы облегчить положение аборигенов, но наша работа заключалась в зашивании ран. Предупредить преступление мы не могли. Со временем мы привыкали смеяться – просто чтобы снять напряжение. Но я дошла до той точки, когда больше не могла шутить – и не могла выносить все это.

Последней каплей стали дети. Около двадцати детей в городе заразились сифилисом. Старшему было семнадцать, младшему – три. Мы думали, что между детьми семи-восьми лет болезнь передавалась при имитации секса. Они спали вместе с родителями и наблюдали их сексуальную жизнь с малых лет. А потом имитировали увиденное. У подростков сифилис распространился через обычный секс, но начался он не с них. Их заразил кто-то из взрослых.

Я немало потрудилась, чтобы выявить всю цепочку. Я использовала все доверие и влияние, приобретенное благодаря радиостанции и детским дискотекам, чтобы разобраться, как все произошло. А потом доложила, по всем правилам, в социальную службу Квинсленда.

Обвинение выдвинули против одного-единственного человека: семнадцатилетнего мальчишки. Он находился в сексуальных отношениях с четырнадцатилетним, открытым гомосексуалистом, и обвинялся в растлении малолетних. Я подозревала, что четырнадцатилетний был жертвой инцеста, и указывала на этом в своем отчете, но расследования толком не проводилось, потому что местные не шли на контакт. Пострадали двое подростков-геев, остальным детям ничем не помогли, я же умудрилась за пару дней полностью лишиться всяческого доверия. Это меня и сломало. Я решила, что с меня хватит.

Как все жители городка, медсестры в Орукуне злоупотребляли спиртным. Стресс подтачивал наши силы. За три года, проведенных там, я сильно прибавила в весе и к концу пребывала в постоянном раздражении. Мне оставалось доработать каких-то полтора месяца, чтобы получить бонус в шесть тысяч долларов, но я все равно решила уйти. Другие сестры говорили, что я сумасшедшая, если не хочу дождаться денег, но на бонус мне было наплевать. Я чувствовала, что если не уеду сейчас же, то могу не уехать вообще. Что-то внутри говорило мне, что время пришло.

Мы с моей партнершей расстались, и я вернулась в Брисбен, где купила дом. Следующие три месяца я не делала ничего – просто отдыхала. Орукун оказался моим самым тяжелым местом работы, но никакой реабилитации после него медикам не полагалось. Мне пришлось самой позаботиться о себе. Три месяца я каждое утро ходила плавать. По вечерам красила дом. Я не хотела слушать чужих мнений относительно проблем Орукуна и избегала разговоров о нем. Собственно, все три месяца я старалась вообще не разговаривать. Я не понимала, что со мной не все в порядке – по крайней мере, пока. Просто хотела побыть одна.