The Тёлки. Два года спустя, или Videotы - стр. 40
– Вытащил из петли или не успел?
– Успел. Как раз к началу спектакля. Чистый развод.
– Ты все еще ведешься на женские истерики? Странно, вроде большой мальчик... – Она достает сигарету, встает, подходит к окну и открывает форточку. Закуривает.
– Ведусь. А ты когда-нибудь вешалась? – тоже закуриваю на автомате.
– Неа, вены пыталась вскрыть. Он был рок-музыкант, а я дочь богатых родителей, – говорит она, выпуская дым в форточку.
– «Ты не стала женой, я не стал звездой», – цитирую я Науменко.
– «Но я часто вспоминаю те времена, когда я знал тебя совсем другой», – продолжает она.
– Стал? – Я смотрю на кольца дыма от сигареты и чувствую, как внутри поднимается волна каких-то давно забытых чувств и страхов.
– Нет, не успел. Дознулся.
– Счастливый! – бросаю я.
– Что тебе мешает? Съемки в рекламе? Неотработанный контракт? Социальный статус? – Оттого что она не оборачивается, мне кажется, что все эти вопросы она задает собственному отражению в давно не мытом школьном окне.
– Мне нужное подчеркнуть, или ты сама себя спрашиваешь? – Не сводя с нее глаз, я запускаю руку в ее сумочку и достаю мобильный.
– Себе я, кажется, уже ответила. – Она глубоко затягивается, поправляет волосы и замолкает.
– Ответы тебя устроили? – лихорадочно набираю свой номер с ее телефона, чувствую вибрацию айфона в кармане джинсов.
– Не вполне. – Она резко разворачивается, но я успеваю закинуть ее телефон обратно в сумку за секунду до того. – Ты знаешь тексты Науменко?
– Жизнь заставила.
– Нелегкая у тебя жизнь, да, Андрей Миркин?
– Была гораздо труднее до того...
– ...как ты меня встретил. Ненавижу банальности!
– Ты не оставляешь мне на них времени. До того, как в Голландию свалил.
– Ты жил в Голландии? – Ее глаза оживляются.
– Один ужин вдвоем, а?
– Правда, не стоит. – Она подходит ближе, слегка касается рукой моего плеча, по моей спине бегут мурашки.
– У меня руку свело любовной судорогой, – кривляюсь я и хватаюсь за плечо. – Можешь слегка помассировать, вот здесь?
– Могу прижечь сигаретой, чтобы не мучился. – Она улыбается, окончательно сводя меня с ума.
Я заваливаюсь на бок и начинаю чуть-чуть дергать левой ногой.
– Всего одно касание, и ты спасешь жизнь человека, или убьешь меня, не коснувшись! – Я тяну к ней руки.
– Если бы я могла убивать людей, не касаясь, этот город стал бы много лучше. – Ее глаза снова становятся безразличными. – Вставай, Миркин, дети могут зайти!
– Боишься быть скомпрометированной? – Я понимаю, что до питерского самолета около трех часов, а вот до нашего с ней ужина... Поднимаюсь со стола.
– Боюсь показаться навязчивой, но ты меня слегка утомил. Мне нужно идти, прости! – Она говорит абсолютно холодным тоном, но сумку со стола не убирает, оставляя мне тем самым щель в пять миллиметров, в которую я, как всякий срывающийся со скалы, всовываю палец.
– Три чашки кофе!
– Почему именно три?! – За щелью обнаруживается довольно большая полость.
– А почему бы, собственно, не три?
– Господи! – кривится она. – Одна сплошная демагогия.
– Нет. Это – демагогия, – говорю я, указывая на нее пальцем. – Так любила говорить Ульрика Майнхоф.
– Это дизайнер одежды, да? – Она хлопает ресницами, стараясь быть похожей на одну из тех... но у нее выходит неубедительно.
– Ага, западногерманский бренд. Фракция Красной Армии. У тебя есть что-то этой фирмы?