Тени Шаттенбурга - стр. 43
– Нет ничегошеньки, дядечка Хундик, – стонала она. – Не свезло мне ни разу, ничего не подали добрые люди…
– Брешешь, вожжа мелкая! Я тя мало в тот раз приложил, а?! Ща ваще кочерыжку откручу! Вот этот кошель откуда, а?! Че он пустой, а?! Сбреши мне еще – руку выдерну! Чей кошель, а?! Че было в ем, а?! Пять даллеров?! Мож, пять раз по пять даллеров?! А мож, цельный гульден[43], а?!
Серое платьице, простоволосая… Марек узнал ее сразу. И свое добро, что жилистый вытащил из складок залатанного платья, тоже узнал.
– Мой это кошель, – буркнул он, подступая ближе. – И больше двух крейцеров в нем сроду не лежало.
Жилистый Хундик резво обернулся, выпустив плечо девочки, и Марек разглядел лицо, еще молодое, но безнадежно изуродованное пятном старого ожога, – оно охватывало всю левую щеку от самого глаза и спускалось вниз до горла. Увидев незнакомца, парень не растерялся: в его руке, словно из ниоткуда, появилась короткая дубинка. Удобное ухватистое оружие, такой штукой при должной сноровке можно человека наповал уложить.
– А ты хто таков? – хрипло каркнул обожженный. – Чет не припомню тя… Че нюхаешь тут? Че нос суешь в мое дело, а?
– Кошель девчонке верни, – Марек еще раз шагнул вперед. Из ниши возле двери вдруг выступил сутуловатый верзила в длинном потрепанном плаще – смотрел он с прищуром, а руки до поры прятал под одеждой. Двое, значит. За голенищем Марекова сапога ждал своего часа верный нож, но доставать его сейчас ой как не хотелось.
Девочка, забившаяся в дальний угол дворика, лишь испуганно моргала, прижимая к груди худенькие руки. Она небось тоже вспомнила Марека и теперь не знала, стоит ли ей радоваться нежданной помощи.
– А ты не тутошний, – прищурился Хундик, небрежно покачивая дубинкой. – Тутошние все про меня знают. Знают, шо в мои дела нос совать не след.
Вот он – город. Двое переростков трясут в каком-то грязном закоулке беспомощного ребенка – надо думать, трясут не впервой, и кому до того есть забота? Порченое, гнилое место! И людишки здесь – дрянь!
На миг Марек почти забыл о человеке, который остался на рыночной площади перед лотком с ремнями и ножнами; где-то в подбрюшье быстро и неотвратимо разгоралась ярость – дикая и бешеная, из-за которой Клыкачей когда-то боялись их немногочисленные враги. До дрожи в коленях боялись, до холодного пота. Марек чувствовал, как привычный горячий хмель разливается по телу, ударяет в голову, липким туманом застилает взор…
– Верни кошель, – повторил он сипло. – Верни, тогда целым уйдешь.
Должно быть, обожженный принял перемены в его голосе за проявление страха – он неприятно ухмыльнулся и взмахнул оружием с нарочитой ленцой:
– Сам уйди сперва, щеня. Целым. А ну, Вихор, пощупаем его…
Из груди Марека рвался свирепый рык, он клокотал уже в самом горле, и приходилось стискивать зубы, чтобы не дать ему выхода.
«Сдерживай зверя, сынок, – учил мудрый Ян Клыкач малыша Марека. – Он помогает, пока ты ему хозяин. Возьмет зверь верх над тобой – потеряешь себя, пропадешь…»
Последний из Клыкачей был хорошим учеником.
Хундик ударил первым. Он бил без затей – сверху вниз, целя в голову, полагаясь на немалую свою силу и ловкость. Рука пришлого человека взметнулась навстречу – безотчетный жест невооруженного, пытающегося защититься. Когда тебя бьют куском крепкого дуба, высверленным изнутри и залитым свинцом, цена такой защите – сломанные кости.