Тенеграф - стр. 35
Камина согласился. Знал, что теперь он уже не сдержит словотока художника. В таверне же единожды начатая история должна катиться, словно спущенное с горы колесо.
– Сперва ректор хотел все низшие сословия гнать взашей и никого кроме профессоров не впускать, но знаешь же, как оно в Зале Медиков: три этажа аркад, на каждый этаж – несколько входов. А еще и жаки унюхали, чем пахнет, и принялись людей им одними известными дорогами проводить на балконы. На это ректор вызвал гвардейцев, дабы людей прогнать, но кого выгнали со второго уровня, тот быстро появился на первом. И наоборот. Тем временем профессора и Хольбранвер начали выказывать нетерпение, а потом сей последний решил начать, невзирая на ротозеев.
Д’Ларно ухватил стакан Камины и выпил его в несколько глотков, непонятно было – оттого ли, что пересохло у него в глотке, или чтобы подержать печатника в напряжении.
– Наконец они начали. Но сразу же на лицах зевак появилось разочарование, да еще какое: для такого разочарования, полагаю, пригодилось бы специальное слово на нашем языке. Понимаешь, ровнехонько как если б мы полагали, что случится нечто кровавое, а тем временем не произошло бы вообще ничего. Пьяница взойдет на край крыши, покачнется, а зеваки уже предвкушают зрелище, из-за которого побегут по спине мурашки, уже ждешь ты эти мурашки – и тут пьяница отступает. Вот именно такие лица у нас у всех и были, когда Хольбранвер втянул в зал не голый труп, а всего лишь некую деревянную конструкцию. Но не запустил ее, а что-то говорил о тенях, а ты знаешь, что я во всем этом особо не разбираюсь. Только то и знаю, что однажды читал у Альрестеля.
– И что он говорил?
– Говоря самым общим образом, он похвалялся, будто нашел способ записывать на стеклянных плитках тенеграфы, образы тени, при помощи каких-то чувствительных солей, ртути и серебра. Потом он сказал, что впервые покажет публично тенеграф человека, да не какого-нибудь, а тенеграф самого владыки. Предупредил при этом, что вид этот фраппирует и будет не совсем понятным. И все же это не подготовило людей к тому, что они увидели. Кто-то приоткрыл одно окно, в комнату ворвался сноп света, а Хольбранвер умело направил его зеркалом прямо в тыл своей машины. И на полотне, которое он развесил на стене, показался образ.
Последние слова Д’Ларно прошептал, так что Камине пришлось придвинуться ближе.
– Скажу тебе, ничего подобного человеческий глаз еще не видывал! Фигура была сияющей, стройной, четырехрукой, со сверкающим ореолом вокруг головы, и настолько была она нерукотворно прекрасной, что все вздохнули. Лицо такое доброе, такое понимающее, взгляд такой, что несколько человек тут же сомлели, профессора же онемели, потому что даже фигуры святых на витражах базилики, в тени коих стоят коленопреклоненно грешники, чтобы очиститься от грехов, не обладают таким великолепием. Скажу тебе, тенеграф нашего властителя стал самым чудесным образом, какой я видывал в своей жизни, даже если оказался он совершенно несхож с оригиналом. Когда Хольбранвер наконец отодвинул зеркало и картина исчезла, люд просто взвыл от отчаяния. Ученые принялись дискутировать, мол, что оное зрелище могло бы значить. Кто-то крикнул «ересь», поскольку набожные ханжи настаивают, что тень – всегда противоположность ее хозяина, она злая искаженная и ее любой ценой должно избегать. И как то, что мы увидели, могло быть противоположностью владыки? Отчего невооруженным глазом не видно было в тени его столь чудесного образа, какой становится виден лишь в стекле тенеграфа? Но прежде чем они успели рассориться вдрызг, кто-то сверху крикнул, чтобы вновь показали чудесный образ. Люди принялись трясти барьер, топать и кричать. А поскольку внизу никто их не слушал, то злость нарастала. Они принялись так неистовствовать, так топали, что балкон провалился, толпа рассыпалась по залу, причем большинство побежали к машине. Хольбранвера скоренько из всего этого вытащил сам ректор. Почти чудом удалось им спасти стеклянную пластину с тенеграфом, поскольку машину люди растоптали полностью.