Тень сумеречных крыльев - стр. 29
А соблюдение рекомого баланса – это куда сложнее, чем вся grande politique[11], разыгрываемая государями мира людского. За право сделать ход и не получить равный по Силе и обратный по знаку ответ глава любого из старших Дозоров, не колеблясь, отдаст пару сотен лет своей личной вечности. Увы, сие практически невозможно: за проведением в жизнь положений Договора следит еще и могущественная, таинственная Инквизиция. И она не допустит перекосов.
Однозначно благое, доброе, Светлое воздействие первой ступени – это и есть тот самый перекос. Темные, согласно правилам, получат право на свой ход. И вряд ли кому-то из Высших Светлых понравится мысль, что за здоровье вкупе с долголетием одного шебутного подростка придется заплатить, пусть и только с вероятностью, но все же, возможно, многими жизнями других людей. Ведь с давних пор известно, что смерть и горе творятся куда как легче, чем жизнь и счастье.
Так что Ночной Дозор откажется. И запретит это всем Светлым целителям, живущим приватно, не вмешиваясь в противостояние. А в Дозоре Дневном просто укажут на дверь, даже не дослушав. Заинтересовать их историей знакомства с Иисусом Христом, даже вкупе с древними артефактами и возможностью изучить держащееся далеко не первый век заклятие, вряд ли получится. Мелковато, хоть и любопытно.
По очереди излагая свои соображения, и Кот, и Мужик выглядели скорее не виновато, а смущенно. Заметно было, что им не хочется признаваться в собственном слабосилии – но когда речь зашла о соблюдении Договора, никто из них ни секунды не колебался. Ясное дело: мальчишек, пусть даже и не совсем обычных, в этом мире полно. А за нарушение важнейшего в жизни Иных устава по головке не погладят. Причем ни свои, ни чужие.
Светлый тем не менее помялся, потер крупные, широкие ладони одну об другую – и пообещал: он напишет своим старшим. Но, увы, даже с применением магии дело это нескорое. Темный, со своей стороны, снисходительно пообещал не чинить препятствий и доложить начальству только в том случае, если кто-то действительно возьмется лечить Галеви-младшего. «Это все, что мы можем», – пожал он плечами, и дедушка в ответ медленно, тяжело кивнул. Он понимал – как сказанное вслух, так и подразумевающееся негласно.
Позже, когда Шоним под присмотром шойхета удалились в его комнату осматривать старинные реликвии, вполголоса обсуждая и споря о своем, Кадиш лежал в постели и думал. Думал же он о том, что надежда – глупое чувство. Что, возможно, лучше было, если бы дедушка никуда не ездил. Что и так понятно было с самого начала: никто не сможет помочь. А значит, пора начинать готовиться к отправке в небытие с последующим ожиданием прихода Машиаха и возрождения в новой, вечной жизни. Что, конечно, ужасно обидно и крайне некстати: когда еще то возрождение случится… А как же реки, дороги и города?
Затем он, устав и от разговоров, и от мрачных мыслей, и от боли, которая даже не думала покидать, а просто стала привычной, обыденной, как зуд от комариного укуса, прикрыл глаза и задремал. И снился ему почему-то куст акации за окном. Очень важно было, чтобы этот куст в его сне не срубили и не выкорчевали. А такая опасность существовала – со стороны ворот подбиралась безликая женская фигура, вооруженная то ли валашкой, то ли сапкой. Фигура эта была одновременно и никогда не виденной Кадишем матерью, и в то же время – самой опухолью, почему-то вылезшей из головы и принявшей человеческий облик. Сновидец же стоял внутри дома, перед окном, порываясь бежать наружу – но не мог пошевелить и мизинцем.