Темный рассвет - стр. 20

– Выглядишь дерьмово. Но не спросить было бы невежливо.

Меркурио прислонился к стене и посмотрел на библиотеку, вдыхая сладкий серый дым. На вкус он был клубничным, от сладости бумаги пощипывало язык.

– Таких больше не выпускают, – вздохнул он.

– Так можно сказать обо всем в этой библиотеке, – ответил Элиус.

– Как ты вообще, старый ублюдок?

– Как мертвец.[6] – Летописец прислонился к стене рядом с ним. – А ты?

– Примерно так же.

Элиус фыркнул, выдыхая серое облачко.

– Насколько я вижу, в твоих жилах до сих пор бьется пульс. Зачем, ради бездны, ты притащил сюда свой хандрящий зад, сынок?

Меркурио затянулся сигариллой.

– Это долгая история, дедуля.

– История о твоей Мие, как я полагаю?

– …Как ты догадался?

Элиус пожал костлявыми плечами, в его глазах за невероятно толстыми очками выплясывала смешинка.

– Она всегда казалась мне девушкой с историей.

– Боюсь, мы приближаемся к финалу.

– Ты слишком юн, чтобы быть таким пессимистом.

– Мне шестьдесят два гребаных года! – рыкнул Меркурио.

– Как я и сказал, слишком юн.

Меркурио невольно рассмеялся, и с его губ сорвался теплый дым. Почувствовав покалывание никотина в крови, он вновь прислонился к стене.

– Как давно ты здесь, Элиус?

– О-о-о, давно, – протянул летописец. – Но я никогда не считал года – нет смысла. Можно подумать, я могу уйти в любой момент.

– Мать оставляет только то, что ей нужно, – пробормотал Меркурио.

– Это так.

Старик откинул голову и прищуренно посмотрел на мертвые книги.

– Ты ненавидишь ее за это?

– Богохульство! – упрекнул его летописец.

– Разве? Ей не плевать, что мы говорим или делаем?

– И что натолкнуло тебя на эту мысль?

– Ну, сам посмотри, во что превратилось это место, – прорычал Меркурио, обводя тростью тьму. – Когда-то оно было логовом волков. Каждое убийство – подношение нашей Благословенной Леди. Чтобы утолить ее голод. Сделать сильнее. Ускорить ее возвращение. А теперь? – Он плюнул на пол. – Это бордель! Духовенство утоляет только свою жадность, а не Пасть. Их руки омыты золотом, а не кровью.

Меркурио покачал головой и, затянувшись, продолжил:

– О да, мы талдычим молитвы, повторяем нужные жесты. «Эта плоть – твой пир, эта кровь – твое вино». Но как только молитва заканчивается, мы опускаемся на колени перед кем-то вроде Юлия ебаного Скаевы. Как ты можешь говорить, что Нае не наплевать, если она позволяет этому яду разъедать ее собственный дом?

– Зубы Пасти! – Элиус вскинул белоснежную бровь. – Кто-то проснулся не с той ноги.

– Ой, иди на хрен, – проворчал старик.

– Чего ты от нее хочешь? – спросил летописец. – Ее изгнали с неба на тысячелетия, мальчик. Позволили править всего несколько перемен каждые два с половиной года. По-твоему, она может вмешаться во все это? Как, по-твоему, она может повлиять, оказавшись в тюрьме, созданной ее мужем?

– Если она такая бессильная, почему мы вообще зовем ее гребаной богиней?

Элиус нахмурился.

– Я не говорил, что она бессильна.

– Потому что ты никогда не был из тех, кто замечает очевидное.

Летописец строго посмотрел на Меркурио.

– Я помню ту перемену, когда ты впервые прибыл сюда, юнец. Зеленым, как трава. Мягким, как детская какашка. Но ты верил. В нее. В это. Чем ярче свет, тем гуще тени.

Меркурио насупился.

– Твои ашкахские пословицы мне так же нужны, как вторая пара яиц, старик.