Темная сторона Петербурга - стр. 20

Пьяный перестал петь, поднял на студентов-медиков заплывшие мутные глаза, звучно икнул.

– У нас вся улица вымерла. По-гре-бе-на. К матери… Вся! Собаки… Приходят, тащат… Влас хотел самовар медный у Поповых взять… Ну, им-то ведь все равно? Они мертвые. Ишь! Сидят там… вокруг стола. Дитя в люльке серое. Собака в углу грызет… Влас идет, а старуха вдруг – голову подняла… Вроде как живая. И сидит еще, и дети ее…

Речь пьяного сделалась бессвязной и наконец застопорилась. Парень повесил голову на грудь и захрапел. В палате кто-то тоненько подвывал, успокаивался и снова начинал подвывать – жалобно и тоскливо.

И вдруг дикий крик донесся с другого конца коридора, из темноты под лестницей. Кого-то и там, видать, свалили да оставили санитары холерного возка. Алеша Щегол резко обернулся и, не рассчитав, налетел локтем на стену. Колычев вскрикнул.

Перед аркою входной двери в сумерках возникло видение: круглое белое пятно, качающееся на темной глыбе.

Оно медленно приближалось.

Угасающий сумеречный свет вечера пролился из окна на подступающий ужас и очертил грозную черную фигуру, тогда только медики увидали, что это вовсе не призрак, а квартальный доктор.

Вид его был страшен. Доктор, казалось, побывал в лапах зверя. Темный суконный добротный немецкий плащ разодран, как гнилая ветошка, белая голландская рубашка свисает клочьями, лицо перемазано хлориновой известью и местами расцарапано – по белому размазаны алые пятна, а левый глаз вспух и пылает багрово-пурпурным.

– Зиновий Маркович!

Перепуганные студенты кинулись навстречу.

Доктор растянул губы в улыбке. Запекшаяся ссадина на губе треснула и покрылась кровавой росой.

Вскинув толстые руки, доктор Громов крикнул:

– Не трогайте! Не прикасайтесь. Не надо.

Всхлипнув, он переступил через свежие трупы у порога, приблизился, шатаясь, к подоконнику, почти упал на него. Вблизи стало видно, как дрожат его руки.

– Варвары! Еле вырвался. С ума народ посходил. На улицах смрад… Трупы разлагаются. А эти… Если б не монах…

Взбудораженные Щегол и Колычев слушали растерзанного начальника в тревожном молчании. Сердца обоих совершали в это мгновение неприятные щекочущие пробежки от горла до пяток.

Громов пытался объяснять, поглядывая в окно:

– Карету задержали на углу. Я не видел – какая-то черная тень впереди. Лошади на дыбы… Семеныч кнутом замахнулся – а тут этот… Они убили Семеныча. С возка стащили и затоптали. Озверел народ. Я вырвался, побежал. Схватили за плащ. Убивец, говорят… Уксус у меня нашли, для протирки рук. Хотели, чтоб выпил. По счастью, склянка разбилась… Если б не монах… Перепугались его! Но известь… Сами видите… Заприте! Заприте все двери. Окна. Они могут сюда… Опять… Черный…

И доктор, вдруг потеряв сознание, ткнулся лбом в плечо Колычева; тот едва не свалился под весом безжизненного тела.

– Скорее! Помоги! – зашипел Колычев, цепляясь за подоконник. Алексей подхватил раненого Громова слева, Николай взял справа; вдвоем уместили доктора на скамью.

На обоих студентов рассказ Громова произвел ужасное впечатление. Но натуры их откликнулись на него по-разному: пока Колычев трясся, стоя столбом над бездвижным доктором, юркий Щегол уже бегал, закрывая, закладывая входные двери, ведущие с лестницы первого этажа в отделение.

– Что ж теперь будет?! – Колычев, не сознавая, что делает, кусал уголок своего рукава.