Текущий момент - стр. 11
Было всё, и даже слишком много.
Было нам по восемнадцать лет.
Нам казалось, это будет вечно…” *
Алла читает сроки так искренне, словно ищет в каждой из них себя. Ищет и находит. Отпитый из бокала глоток вина я смакую вместе с приятным послевкусием, оставшимся после стихотворения. Поэзия Штейгера, согласитесь, странный выбор для восемнадцатилетней девушки. Но только не для Аллы.
– Дорогая моя женщина, – произношу я и целую её в нос. Моей иронии она не замечает. Интересно: почему “дороговизна” – чисто женский комплимент? “Дорогой мужчина” – про мужчин ведь так не говорят. Дороговизна как похвала – глупая женская привилегия, не находите? По отношению к мужчине есть иные любезности: богатый или статусный, например. Или породистый. Породистый мужчина – это как вообще? В смысле как породистый кот: с ветеринарным паспортом, с прививками и родословной, в которой указан шоу, брид или пэт-класс? Да ладно!
Наша дорогая именинница сияет. Папа подарил ей путевку в Париж ("Вообще-то, хотелось бы в Испанию, но не сложилось, – сетует Аллочка, – Но в следующий раз точно будет Испания!"). Мама Аллы заказала очередь к крутому и безумно дорогому стилисту в Москве. Ещё одиннадцать часов и наша юная прелестница улетит в Париж (через Москву и столичного стилиста). Она извиняется: ей пора, надо выспаться перед путешествием.
“Хорошего полёта!”, “Вернись с Эйфелевой башней под мышкой”, “Привези нам круассан и пару-тройку холостых французских месье”, “Лягушек не ешь, а то квакать начнешь”, – мы искрим юмором и беззаботно хохочем на весь пафосный ресторан, нарушая его высокомерно-чопорную атмосферу и вызывая явный диссонанс с остальными посетителями вкупе с явно недовольной официанткой. Все они кидают в сторону нашего столика осуждающе-снисходительные взгляды. Но нам всё равно. Сегодня мы веселимся.
Алла уходит, посылая нам изящный воздушный поцелуй на выходе у дверей: “Au revoir, милашки!”. Колокольчик замолкает, дверь медленно закрывается. Мы остаёмся, продолжаем праздновать и пить за виновницу торжества, и за её Париж.
Потом угол нашего не особо трезвого взгляда перемещается в иную сторону: каждый из нас начинает вспоминать свои восемнадцать.
– Эх, девочки, – тихо говорит Эмма, – Я б свои восемнадцать и врагу не пожелала. Но за Алкины восемнадцать выпью!
Эмма пьет до дна и на минуту затихаем. В ее восемнадцать она потеряла свою семью. Нелепая авария, после которой было не менее нелепое, скорее даже удручающее замужество. Мы познакомились с ней уже после этой грустной вишневой истории. И, слава богу, что все уже позади.
Сидящая рядом Маруся обнимает Эмму, наливает себе вина и с тихим: “К черту и мои восемнадцать!” – залпом выпивает фужер. Маруся младше меня на год. И если мое замужество в восемнадцать с самых первых дней было лёгким и ничуть меня не напрягало, то Марусина история была другой. Её путь к замужеству был трудным. В семнадцать лет она влюбилась (я тому свидетель). Впервые и навсегда – так бывает. С первой минуты ее влюбленности до дня ее замужества путь растянулся на долгие годы. Точнее – на пять непростых лет ее жизни.
Конфетно-комплиментный период дружбы продлился год. Как только Марусе исполнилось восемнадцать лет, она переехала жить к любимому и три года покорно прожила с Вовой и его мамой в шикарной трехкомнатной квартире. И ждала предложения руки и сердца. Но всё как-то не получалось, сроки отодвигались на неопределенное время, на “когда-нибудь”.