Технофеодализм. Что убило капитализм - стр. 7
Для папы двойственная природа света стала ключом к признанию сущностного дуализма, лежащего в основе не только природы, но и общества. «Если свет может быть двумя совершенно разными вещами одновременно, – размышлял молодой он в письме своей матери, – если материя – это энергия, а энергия – материя», что было открыто еще Эйнштейном, «почему мы должны описывать жизнь либо в черно-белых тонах, либо, что еще хуже, в оттенках серого?»
Когда мне исполнилось двенадцать или тринадцать, из наших постоянных разговоров я начал догадываться, что любовь отца к магии железа – то есть к технологии – и к физике Эйнштейна – противоречивой двойственности всех вещей – как-то связана с его левой политической позицией, за которую он провел несколько лет в лагерях. Моя догадка подтвердилась, когда я наткнулся на текст речи, произнесенной тем же человеком, который первым сформулировал понятие исторического материализма: Карлом Марксом. Эти слова звучали так, словно их говорил папа:
В наше время всё как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации[5].
Сила, сокращающая потребность в тяжелом труде и делающая его всё более плодотворным, возникла из великой трансформации материи, которую стремился продемонстрировать мне отец: железо, превращающееся в сталь в нашем камине, тепло, превращающееся в кинетическую энергию в чудесной модели паровой машины Джеймса Уатта, невидимое глазу волшебство, происходящее в телеграфных проводах и магнитах. Но со времен Пятого века Гесиода эта сила одновременно несла в себе и свою противоположность: силу заставлять человека голодать, работать без отдыха и перерывов, превращать источники богатства в источники нужды.
Связь между двумя страстями моего отца – печами, металлургией и техникой в целом, с одной стороны, и его политическими убеждениями, с другой – стало невозможно не заметить, когда я впервые прочитал «Манифест Коммунистической партии», в частности знаменитую фразу[6]:
Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, всё возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Всё сословное и застойное исчезает, всё священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения[7].
Это напомнило мне о его мальчишеском восторге при виде плавящегося в нашем камине металла или, что гораздо более впечатляюще, на сталелитейном заводе, отделом контроля качества которого он руководил и где температуры были достаточно высокими, чтобы железо буквально «растворялось в воздухе».
Но в отличие от Гесиода – и, конечно, моралистов нашей эпохи – папа не считал себя обязанным принимать чью-либо сторону, становиться либо технофобом, либо техноэнтузиастом. Если свет может сочетать в себе две противоречивые сущности одновременно, и если вся природа зиждется на подобной бинарной оппозиции, то закаленная сталь, паровые двигатели и компьютеры, объединенные во Всемирную сеть, также могут быть одновременно и потенциальными освободителями, и поработителями. И поэтому нам, всем вместе, предстоит определить, какой из этих вариантов будет реализован. Вот тут-то в дело вступает политика.