Тайные операции военной разведки - стр. 11
Однако про слабака-голландца ничего не сказал следователям Глухов. А вот о полете в Ленинград доложил подробно и в деталях.
Сухощавый во время его лекции все поглядывал на часы. То ли знак хотел подать Владимиру Алексеевичу, чтобы заканчивал, то ли спешил куда-то. Часы у Глухова отобрали при аресте, но, по его ощущениям, говорил он не меньше часа.
– Мистер Глухов, – нетерпеливо прервал его итальянец, – давайте вернемся к делу. Как вы завербовали Джека Лоджина?
– А я вам битый час рассказываю о деле.
И он обратился к переводчику:
– Может, они не поняли, что я сказал? Вы переводили?
– Да, переводил.
– На какой язык?
– На голландский.
– А они знают голландский язык?
Переводчик растерянно оглядел следователей и пересказал им диалог.
Сухощавый побагровел.
– Отвечайте, Глухов, на заданный вопрос. Напоминаю, вы государственный преступник, обвиняетесь в шпионаже против Голландии.
– А меня уже осудил голландский суд?
– Пока нет.
– Ну вот, а вы меня уж записали в государственные преступники, господа следователи. Я протестую против произвола голландских властей и объявляю голодовку. Говорить отказываюсь.
В этот день на допрос его больше не вызывали.
За недоказанностью обвинения
Утром он отказался от завтрака, хотя зверски хотел есть. Чтобы заглушить голод, решил побить любимую чечетку.
Вообще, попав в тюрьму, в первый же день он поставил себе цель – бороться до конца. Тут сомнений не было. И все же, все же… Откуда-то неожиданно, помимо его воли, возникала та самая цыганка, которую он никогда не видел, а знал только по рассказу жены. Цыганка шептала на ухо про пять лет тюрьмы, и Владимир Алексеевич ловил себя на вопросе: что он будет делать здесь, в этих четырех стенах, все пять лет?
Полезли в голову обрывки из прочитанных некогда книг про то, как в тюрьме сидел Ленин, как он занимался физическими упражнениями. Ну, упражнения само собой, а вот чечетка?.. Надо попробовать…
Он увлекался танцами давно, а примерно год назад решил освоить чечетку. Времени там, на свободе, на ее освоение откровенно говоря, оставалось немного. А тут бей хоть с утра до вечера, с перерывами на допросы.
Он стучал ботинками по бетонному полу камеры, а в голове, словно заезженная пластинка, крутился вопрос: «Что дальше?» Судя по всему, ни черта у контриков не было на него. Подозревать подозревали, вот и схватили, авось расколем.
Расколоть не удалось. И не удастся.
Чечетка на голодный желудок шла плохо. Подкатывала тошнота, колотилось сердце. Он опустился на кровать. Скоро должны были прийти тюремщики и увести его на допрос. Что-то они сегодня придумают, какую гадость?
Однако ничего нового следователи придумать не смогли. Шли обычные вопросы про того же Лоджина, про вербовку…
Владимир Алексеевич все смотрел на сухощавого и пытался вспомнить, где он мог его видеть. На приеме в советском посольстве? Нет. Откуда там быть сухощавому? На встрече в Министерстве транспорта? Ха, сам улыбнулся собственной неудачной шутке. Что там делать следователю-контрику? Выходит, негде им было пересечься. Тогда откуда такое чувство, якобы виделись, встречались. Наверное, ошибся… Но он редко ошибался: порукой тому свойство памяти – схватывать лица намертво.
И вдруг его осенило: «Старшина!.. Это же вылитый старшина Глущенко!» Ну как же он мог забыть? Надень на сухощавого выцветшую фронтовую гимнастерку – и, что называется, одно лицо.