Тайные общества русских революционеров - стр. 38
Те, кто его знал, отзывались тоже по-разному. Один из свидетелей подчеркивал его цинизм и скептицизм. Некоторые подсудимые признавали в нем человека необыкновенного, увлеченного идеей, преданного своей цели и не имевшего личной вражды ни к кому.
Участник «Народной расправы» вспоминал: «Вскоре после того, как мы дали согласие, Нечаев начал запугивать нас… властью и силою комитета, о котором он говорил, что будто он существует и заведует нами. Так, один раз Нечаев пришел к нам и сказал, что сделалось комитету известно, что будто кто-то из нас проговорился о существовании тайного общества. Мы не понимали, каким образом могло это случиться. Он сказал: „Вы не надейтесь, что вы можете притворяться и что комитет не узнает истины: у комитета есть полиция, которая очень зорко следит за каждым членом”. При этом он прибавил, что если кто-нибудь из членов проговорится или изменит своему слову и будет поступать вопреки распоряжениям тех, кто стоит выше нашего кружка, то комитет будет мстить за это».
Надо заметить, что выше кружка стоял только один Нечаев. Он же олицетворял мифический и всеведущий комитет. Возможно, это подозревал его «подчиненный» Иван Иванов, пожелавший выйти из «Народной расправы». Во всяком случае, он не захотел участвовать в тайной организации, нацеленной на террор.
И тогда Нечаев решил устроить показательную казнь, представив Иванова отступником и предателем, желающим выдать властям заговорщиков. Вряд ли сам Нечаев верил в это. Придуманная и разработанная им акция преследовала главную цель: связать всю эту «пятерку» (ячейки организации состояли из пяти человек) кровью, преступлением. Были одна жертва и четыре убийцы, не считая самого руководителя.
Алексеевский равелин
Имея револьвер, Нечаев мог застрелить Иванова. Однако он этого не сделал. Для него важно было, чтобы в преступлении принимали участие все четверо товарищей жертвы. Так и произошло. Можно только удивляться силе внушения, которую продемонстрировал Нечаев. Он смог превратить вполне добропорядочных, образованных и незлобных молодых людей в жестоких убийц своего товарища, которого они знали дольше и лучше, чем своего вождя.
Безусловно, был Нечаев злодеем, лжецом и подлецом, но уж никак не Хлестаковым, как называли его некоторые журналисты. Это была фигура не жалкая и комическая, а сильная и трагическая.
Когда швейцарская полиция передала его как уголовного преступника российским властям, Бакунин написал Огареву, что Нечаев «на этот раз вызовет из глубины своего существа, запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого, всю свою первобытную энергию и доблесть. Он погибнет героем и на этот раз ничему и никому не изменит. Такова моя вера».
Так и вышло. Находясь в Александровском равелине, Нечаев смог привлечь на свою сторону некоторых охранников, стремясь подготовить побег. Мог ли осуществиться его план, остается только гадать. Но сам факт успешной пропаганды говорит в его пользу.
Нечаеву даже удалось передать записку на волю (с помощью охраны!). Вера Фигнер вспоминала, с каким чувством она читала это послание:
«Удивительное впечатление производило это письмо: исчезло все, темным пятном лежавшее на личности Нечаева, – пролитая кровь невинного, денежные вымогательства, добывание компрометирующих документов с целью шантажа, все, что развертывалось под девизом „цель оправдывает средства”, вся та ложь, которая окутывала революционный образ Нечаева. Оставался разум, не померкший в долголетнем одиночестве застенка; оставалась воля, не согнутая всей тяжестью обрушившейся кары; энергия, не разбитая всеми неудачами жизни. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали: „Надо освободить!”»