Тайна замка Вержи - стр. 46
Птенец, которого она так оберегала, спрятался в кресле за ее спиной, сжавшись в комочек. Беатрис не плакала, ничего не говорила, она только смотрела прямо перед собой блестящими глазами. Лекарь видел такой взгляд у больных лихорадкой.
А тут еще эти проклятые жаровни.
Открыв окно, Венсан подозвал молоденькую служанку и приказал укрыть Беатрис теплым одеялом. Служанка захлопотала около девочки, но та осталась неподвижна. Только гладкий выпуклый лоб прорезала крохотная морщинка – и сразу пропала.
– У нее кашель! – не унималась нянька. – Вы застудите ее насмерть! Хотите, чтобы их милости оплакивали сразу двух дочерей?!
Венсан про себя усмехнулся: судя по тому, что ему пришлось увидеть, вряд ли покойница дождется от отца и матери слез скорби.
– Вам, поди, и дела нет до гибели нашей любимой Элен! – взвилась Коринна, выведенная из себя его упорным молчанием. – Даже если все мы перемрем, как чумные коровы, месье Бонне и глазом не моргнет! Помяните мое слово – очень скоро смерть заберет еще кое-кого в Вержи.
– Если ты не угомонишься, я даже знаю, кто это будет, – заметил лекарь.
На некоторое время Коринна потеряла дар речи. В себя ее привели смешки слуг.
– Вы угрожаете мне, месье Бонне? – вкрадчиво начала она. – Что ж, должна сказать, я ничуть не удивлена. О вас ведь говорят всякое…
Смешки стихли. Венсан пожал плечами и отвернулся к столику, на котором уже были выставлены его пузырьки.
Но он знал, что нянька таращится ему в спину своими пронзительно-голубыми глазами. Это цвет речной воды, его любимый цвет, но отчего же ему так неприятно смотреть в них?
Ну же, милая, славная Коринна, скажи обо мне какую-нибудь гадость. Я затылком чую, что твой язычок уже раздвоился наподобие змеиного и в нетерпении касается кончиком изнанки губ.
– Вы прибыли из Каркассона, не так ли? – проворковала нянюшка. – Моя кузина живет там.
Венсан ощутил, что все превратились в слух – все, кроме младшей дочери графа, которая, похоже, рассудком и душой находилась далеко отсюда.
Любопытство – физически ощутимое, вязкое, как грязь, – сгустилось вокруг него. С притворным равнодушием все ждали, что будет сказано дальше. В эту грязь, в благодарный жирный замес из любопытства, страха, жадности до чужих тайн, упоения от причастности к постыдным секретам – в эту грязь должно было упасть слово и прорасти вездесущими сорняками слухов. Выдирай их потом сколько влезет, выпалывай, пока не помутнеет в глазах, – все напрасно: они появятся снова, неистребимые, как гидра.
Коринна вскинула голову, наслаждаясь мигом своего триумфа.
Наконец-то ей удалось поставить высокомерного негодяя на место. Смотрите-ка, он мигом утратил всю свою самонадеянность: стоит к ней спиной, вжав голову в плечи. Должно быть, в этот миг зазнайка Бонне мысленно умоляет о снисхождении.
Но разве заслуживает жалости человек, привечавший мерзавку Николь Огюстен? Человек, покусившийся на благополучие ее дорогой Беатрис?
– О чем я говорила? Ах да, о моей родственнице! – Голос Коринны сочился патокой. – Она рассказывала об одном очень странном происшествии… Пару лет назад в Каркассоне скончалась девушка, дочка священника.
Коринна замолчала. Молчание, насыщенное невысказанными словами и намеками, молчание, заявлявшее слушателям: это только начало истории. Многообещающее, выразительное и гулкое, как звон колокола. В таком замирает толпа на площади за несколько ударов сердца до мига, когда палач выбьет бочку из-под ног приговоренного.