Тайна «Россомахи» (сборник) - стр. 26
Полковник личное побуждение не отрицал, но, имея в виду особую важность участка, успокаиваться так скоро не соглашался.
– Своим умом, на свой страх… Бывает, да ведь коряво получается. Вон те двое в Валге нашалили с рюкзаками… А велик ли толк? Поймали их, как цыплят.
Спор был, впрочем, теоретический – слова «я все же русский человек» прозвучали для Чаушева убедительно.
Наконец пришлось признать: против Шилейникова нет ничего, кроме плохой анкеты и скверного характера. Поиск прекратили. Но воцарилась атмосфера неудачи. Невольно ждали новой аварии. Аверьянов ворчал на Чаушева:
– Ты совершил грубую ошибку. Выложил Доршу, что Марта умерла. Зачем? По сути дела, ты сказал ему: лепи, дружок, что хочешь, все равно мы проверить не сможем! Так ведь?
Что мог ответить Чаушев?
Что-то в Чаушеве протестовало против доводов Аверьянова, но логика была на стороне полковника. «А что я сделал? – спрашивал себя Чаушев. – Аверьянов говорит, что взял надо мной шефство. Да, он держит меня при себе, чтобы научить. А я, должно быть, плохой ученик. Да, нет у меня хватки!»
Так рассуждал Чаушев в минуты отчаяния, а оно накатывалось все чаще. Хоть бы одна, самая маленькая находка! Все, что он добывает, либо равно нулю, либо еще больше запутывает. Невезение? Нет, попросту бездарность!
С тоской вспоминал Чаушев товарищей-пограничников, воинскую часть возле Колпина. Зря его отозвали оттуда, зря доверили должность в Ленинграде. Место его там. Бить фашистов – что может быть важнее этого! Да, Чаушев затосковал по землянке, освещенной трофейными стеариновыми коптилками – «плошками Гинденбурга», – по друзьям, по автомату и тесаку полкового разведчика. Виделся и хлеб – пайковая полбуханка, – и кусочек масла.
Наконец настал день, когда Чаушев подал рапорт с просьбой вернуть его в действующую армию.
Некоторое влияние на развязку оказал Митя Каюмов, переводчик, с длинным своим языком. Остановил в коридоре Михаила и начал, захлебываясь, передавать подслушанное. На верхах-де о Чаушеве шел разговор. Аверьянов отозвался сурово: молодой чекист, дескать, подавал надежды, но пока что оправдывает их туго. Слабо закален, мыслит недостаточно реально… Каюмов прибавил, уже от себя, что, по-видимому, там, наверху, решается дальнейшая судьба Чаушева.
– Я тебя предупредил, – закончил младший политрук и отбежал.
– Иди ты к черту! – выпалил Михаил.
– Обиделся? – Каюмов повернулся, искренне огорченный. – Милашка, я же ради тебя… Ты не будь шляпой, одно могу посоветовать. Аверьянов – мужик неплохой. Не Леонардо да Винчи, но неплохой… С ним не так уж трудно ладить.
– Ладить! – крикнул Чаушев вне себя. – Это твоя специальность со всеми ладить!
Он сразу же, упрямо оберегая ярость, помчался к себе в кабинет и сел писать. Ах, там, наверху, за закрытой дверью, решают судьбу? Пускай скажут все в лицо! Или считают, Чаушев трус, Чаушев боится фронта?
«Сознаю свою непригодность на занимаемой должности и неспособность…»
Рапорт ему потом пришлось переделать. Его убедили, что незачем оставлять в личном деле такую самокритику навзрыд, как выразился один из старших.
С Ленинградом Чаушев расстался.
Я слушаю рассказ моего друга, и передо мной, то сближаясь, то расходясь, как бы два Чаушева – прежний, давних военных лет, и подполковник с жесткой, колючей сединой на висках, примятой роговой дужкой очков.