Тайна Кира Великого - стр. 40
В устье ущелья наши пути разошлись. Кир с воинами двинулся вниз, к Пасаргадам, а мы повернули на довольно узкую тропу, что вела наверх, в горы.
Да, то был третий важный поворот в моей жизни, и мне казалось, что тропа моей судьбы тоже становится извилистей и круче.
Иштагу вел нас, а вернее подталкивал сзади, ибо предпочел остаться арьергардом. Он устанавливал быстроту нашего передвижения и направление пути, молча производя указания своим громадным копьем. Я продвигался первым, и, когда полагалось свернуть или остановиться, позади раздавалось его глухое рычание. Тогда мы вместе с Азалом оборачивались. Это означало, что я видел лицо Азала только на привалах.
Иштагу избрал, вероятно, самый короткий путь, удаленный от всех удобных горных дорог и от селений. Первые два дня мы только и делали, что взбирались на кручи, все дальше вступая в области нерастаявших снегов. Порой приходилось надевать на копыта наших коней мешочки с сухой травой, иначе кони проваливались бы в снег по самое брюхо.
Мы жгли костры в расщелинах. Подвинувшись к огню, Иштагу превращался в изваяние, изредка протягивал руку в сторону, загребал снег, топил его в кулаке и слизывал влагу с ладони. Азал же закутывался в свою накидку до самых глаз и завороженно смотрел на огонь. Его глаза сверкали, и эти искорки начинали тревожить меня, будить в душе противоречивые чувства.
За два дневных перехода никто не произнес ни слова, а длительное молчание несомненно вредит душе эллина. Он становится чересчур мечтательным.
Я никогда не испытывал влечения к мальчикам или мужчинам, хотя в школе Скамандра такое не возбранялось. Тот же Нарцисс нередко уходил на ночь в комнату Учителя. Меня же никто не принуждал. Мне мужеложство казалось делом просто неприятным, если уж не противоестественным.
В первую же ночь, глядя, как искрятся глаза юного скифа, я стал испытывать томление. Заснув же у костра, вскоре очнулся, ощутив, что не удержал быстрый поток. Под повязкой на моих чреслах оказалось довольно густо и липко. Пришлось засовывать туда пучок сухой травы.
Причиной неудобств представлялось мне долгое воздержание. Последний раз я брал женщину еще в Дамаске – за драхму. И с тех пор не утратил, как говорится, ни обола.
Весь следующий день я оборачивался в пути куда чаще, чем рычал и взмахивал своим копьем Иштагу. Он мог быть доволен моей прилежностью.
Несколько раз я пытался улыбнуться Азалу, но прекрасные глаза скифа только холодели, а брови сходились взмахом соколиных крыльев. Он начинал смотреть исподлобья или попросту отворачивался.
Во вторую ночь как ни опускал я веки, как ни пытался вспоминать родной Милет, а только выдержке моей наступил предел.
У костра мы располагались всегда одинаково: Иштагу садился слева от меня и ближе ко мне, чем к Азалу; скиф же устраивался напротив, за огнем и дымом. И вот, дождавшись, пока Иштагу склонит свою медвежью голову на грудь и засопит, я приподнялся и бесшумно, по-кошачьи, двинулся направо, в обход тлевшего кострища. Скиф, казалось, тоже заснул, раз две искорки в ночи передо мной потухли.
Не тут-то было. Медведь тоже оказался непрост. Едва я подвинулся на пару локтей, как наткнулся на толстое древко копья, как на выставленную загородь. Великан даже не зарычал, а только чуть-чуть приподнял одно веко.