Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - стр. 38
Столицу перенесли в Москву. Зинаида снова вышла на работу секретарем в Наркомпрод. Вместе с организацией пришлось переехать в Белокаменную. Теперь там вся жизнь крутиться будет…
Нудно качал вагон золотую голову Сергея. Он любил стук колёс, любил ехать… Много, много раз ещё будет поезд мчать его из Москвы в Питер и обратно…
Решил рубить узел: отправил Зинаиду в Орёл, к родителям. Там спокойнее беременной. И сытнее.
В июне Зинаида родила ему в Орле дочь.
Со всей страстью души бросился Сергей в новый мир революции, отрицания старого, отжившего, наносного. Видел он себя сшибающим головой месяц с неба, распахнувшим восьмикрылые руки над землею-матушкой. Такая сила-мощь вдруг открылась в бездне души. Будто революция сорвала венчик тихого над его головой, оттого расплескались шире неба счастливые мысли, свободные думы. Он теперь всё может, всё! Потому что нет границ силе человеческой, нет запретов! Долой! Выплюнуть тело Христово – причастие, – не кощунства ради, а чтоб не через Его муки идти к свету! Чтоб не через искупительную кровь, не через жертву Сына Божьего, а самому достичь вершин горних! Через свет! Чтоб не плакать кающимися слезами, а легко парить в поднебесье. Божественное небо с глазом Бога – Солнцем – оплодотворит мать-землю, и родит она новый урожай светлых дней. Телок грядущей радости упадёт на его родные поля и леса. «В моря овса и гречи…»
Просто и безыскусно молился:
Новая идёт жизнь – свет без конца и без края, – новая религия ей нужна, новая страна, чудесная, иная…
Он будет её пророком.
Москва, кривые улочки, переулочки Тверской. Камергерский, Газетный, Никитский. Там, на них, он впервые увидел Толю. Но увидел ли он его в самом конце дней своих?! Его, невольного отцеубийцу и циника? Тогда же, в первые свои шаги возвращения в Первопрестольную, понял, что влюбился. Так всегда у него было: либо люб человек, либо враг. Любил смотреть на нового друга, тихо сияя лёгкой своей, блуждающей улыбкой, ловя Толин весёлый смех, умные, ловкие, красивые и модные речи. Сам Толя был точь-в-точь такой же, как его речи: умный, лощёный, красивый, ладный и модный. Вытянутое лицо, какая-то совершенно особенная, почему-то притягательная манера держаться. Трудно сказать, в чём тут было дело. Может быть, в худобе, а может, в глуби глаз, а может, в смелости его коварного стиха? Бездарного стиха-позы. О, Толик был именно тем человеком, с которым можно было забыть прошлое. Всё своё прошлое, если надо. А Сергею надо было именно это. Толик умел зачеркивать. Жирно, внятно, образно. Его цинизм так сладко щекотал нервы. Сергей представлял свой нежный слог, сдобренный идеями Толика. Радостно смеялся. Какой контраст! Какой скандал! То, что сейчас нужно. Сразить всех, исхлестать словами, выплюнуть публике в немытые хари правду об их жизни, правду об их душах.
Однажды был литературный вечер. Они с Толиком и ещё несколькими поэтами их круга, представлявшими новое направление, от французского слова «образ», «image», выступали на нём. Они, как и Сергей теперь, считали «образ» – главным в стихах. Он может быть выражен как угодно и через что угодно. Грусть – через слёзы водосточных труб, радость – солнце на подмётках.