Там, где цветет полынь - стр. 41
Знакомые обои пузырились на стенах. Окна запотели от влажности так, что за ними можно было разглядеть только серую хмарь и голые скелеты деревьев. Уля лежала поверх одеяла. Распахнутая куртка укрывала плечи: из рукавов она вылезла во сне. Грязные ботинки стояли у дивана, с них успело натечь.
Уля помотала головой. Виски откликнулись новой порцией боли. На столике экраном вниз лежал телефон. Ульяна протянула руку, чтобы перевернуть его, – вдруг звонили с работы?
Плотная повязка на запястье заставила Улю замереть. Память возвращалась к ней рывками. Ослепительно белая комната, холодный кафель, прячущий глаза Анатолий и Гус, берущий в свою властную ладонь ее руку с полынным узором, выбитым на коже. Уля судорожно развернула бинт.
Воспаленная кожа, укрытая пленкой. Линии веточек, бегущие по запястью, замыкаются в кольцо. Уля отчетливо помнила, что Толя успел набить только контур. Но сейчас каждый листик оказался заполнен зеленоватой краской.
Телефон ожил короткой вибрацией. Держа татуированное запястье на весу, Уля дотянулась до трубки. Монохромный экранчик светился конвертом. Один клик на продавленную клавишу – и строчки, присланные с неизвестного номера, заставили забыть о саднящей коже.
«Смертью, брошенной напоказ, – это раз.
Смертью, выданной за слова, – это два.
Смертью, принятой по любви, – это три».
И больше ни слова. Ни подписи, ни расшифровки, ни объяснений. Но наполненная краской веточка на запястье заставляла верить каждой несуразности и странности. Все теперь имело значение, и не одно. Совсем не одно.
– Смертью, брошенной напоказ, – это раз, – повторила Уля, прислушиваясь к себе.
Ничего не екнуло, в ушах не раздался чужой голос. Только вода продолжала капать из потекшего крана.
– Смертью, выданной за слова, – это два. – Кап. Тишина. Кап.
– Смертью, принятой по любви. – Уля зажмурилась в надежде, что за секунду во тьме сообщение подгрузится, откроется еще одна часть, хотя бы подпись, хоть одна сносочка. Ничего.
Экранчик погас. Уля покачала телефон в руке и решительно вскочила. Холодный линолеум встретил ее сыростью. Она поспешила засунуть ноги в ботинки и направилась к выходу, оставляя за собой грязные следы.
Соседская дверь открылась на второй удар. Рэм распахнул ее и застыл на пороге. Без рубашки, в одних заношенных спортивных штанах с вытянутыми коленками, он стоял босиком и смотрел на Улю с неожиданным интересом. Та смешалась.
Смуглая кожа обтягивала его выступающие ребра, впалый живот напрягался в такт дыханию, а широкие брюки на острых костяшках бедер удерживал только крепкий узел ремешка. Рэм чуть наклонил голову и молчал, ожидая чего-то. Уле понадобилась пара мгновений, чтобы понять, как глупо она замерла, разглядывая его.
– Привет, – пробормотала она, протягивая телефон.
Рэм не шелохнулся. В нем что-то неуловимо изменилось: мертвецкая бледность отступила, смуглые щеки подернулись румянцем, а потухшие глаза, так загнанно глядевшие из угла белоснежной комнаты, блестели заинтересованно.
– Что это?
– Телефон. Возьми, там сообщение, я не понимаю… – Уля беспомощно разжала ладонь. Трубка осталась лежать в ней, Рэм лишь перевел взгляд с Улиного лица на руку – ту, что была наспех перевязана бинтом. – Что вообще вчера случилось? Как я оказалась дома? И татуировка… Зачем она?