Талисман Шлимана - стр. 19
Но сейчас передо мной совсем другое время и другая история. Я пытался вчитаться в летописные формулы. У них простой, ясный и величественный слог: «О, велика скорбь, и велика беда на всех человецех». И вдруг мне почудилось что-то общее между строками древнерусской летописи, тем, что было на Крите, и чем-то еще, совсем близким нам. Это было так неуловимо… Я всегда раньше любил это чувство: вчитываешься в древний текст дальней эпохи, и приходит забытая ясность, похожая на ясность прошедшей любви, только более ясная. И боль и радость давно живших людей встают передо мной, и мне понятна их жизнь, хотя так мало понятного в своей. Странное чувство. Иногда оно приходит как наваждение. Их слова жгут, они как сгустки крови или несбывшихся надежд. Как все, что не удалось умершим под мечом, в плену, в огне…
Мы, с беспомощностью наших теорий и великим прозрением нашего поиска, когда старое забытое слово вдруг начинает оживать – мы в наших статьях, диссертациях и лекциях возвращаем его.
Я раздвинул траву, дотронулся до земли. Она была горячей.
«Леса горели так, что птицы задыхались от дыма и падали на землю, потому что не могли лететь. И люди уходили и не знали куда. О, великая скорбь, и великая беда на всех человецех. И текла кровь по земле, как река сильная, грехов ради наших». Эта странная боль, это странное ощущение, будто я что-то должен людям, которые прожили и останутся в безмолвии (по Платону – «немотствуя»)… Нет, я не должен. Я вглядываюсь с той теплотой и нежностью, которые чувствуешь к ребенку или к любимой женщине. Были же там, тысячи лет назад, и красота, и великие страсти, и боль – и все это для нас в безмолвии?!
И чей-то ответный взгляд, ждущий и тихий…
С тем же чувством я всматривался во фрески и картины, и среди разрушений на картине Бакста «Античный ужас» виделся мне иной женственный лик, легкий и беспечный, как профиль, что мелькал на фресках в Кноссе, безымянный. «Как имя твое? Я хотел бы услышать твое имя».
…И с той страстностью, с которой создается все великое, от пирамид до песен, он пытался понять…
Я снова вчитывался в цитату из летописи: «В лето 6748[7] везде были дым и гарь, и люди не знали, куда брели».
Боль – это еще не так страшно. Страшно, когда не знаешь, куда идти. Что они искали тогда, когда все погибло? Уж не в этот ли Градонеж они ушли, куда уехал сейчас Глеб? Забавный городок. Его жители считают, что все катаклизмы русской истории их почти не затронули. Что они сумели сохранить то, что другие не сберегли. Легенда эта – плод местного патриотизма, но то, что в градонежском музее хранятся интересные рукописи начала XX века, это точно. А когда я рассказал Глебу еще и о том, что там некоторое время снимал дачу сначала Шлиман, а потом его сын Сергей, Глеб сразу туда и поехал. Особенно когда узнал, что мой коллега Афанасий писал мне перед смертью как раз из Градонежа.
А ведь многим его внезапная смерть кажется странной. И человек с конференции упоминал моего утонувшего коллегу. Я почему-то начал волноваться за Глеба, тем более связь там плохая. Но вот наконец СМС: «У меня все хорошо, есть интересные находки. Связь исчезает, если получится, завтра напишу подробнее».
Глеб отослал, как ему показалось, успокоительное СМС Александру Владимировичу и задумался о том, что только что произошло и о чем он по совету местного краеведа Вадима решил пока никому не рассказывать. Даже профессору и Ане. Даже о том, что их коллегу, возможно, убили прошлым летом и это не было несчастным случаем. Кстати, Александр Владимирович ведь предупреждал, что здесь может быть опасно. Но все складывалось удачно. До вчерашнего дня.