Так полон или пуст? Почему все мы – неисправимые оптимисты - стр. 4
Многие убеждены, что оптимизм – изобретение американцев, некий побочный продукт воображения Барака Обамы. Я часто сталкивалась с таким представлением, особенно когда читала лекции в Европе и на Ближнем Востоке. Да, говорили мне, праздник по случаю стрижки волос, картина поездки на пароме в солнечную погоду, недооценка вероятности погрязнуть в долгах, заболеть раком и столкнуться с другими бедами указывают на склонность к оптимизму, но подобное характерно только для жителей Нью-Йорка.
И правда, первые исследования оптимизма я проводила на обитателях Манхэттена. (Все последующие эксперименты – только на циничных британцах и израильтянах.) Можно простить людям предположение, что «Большое яблоко» [11] – идеальное место для углубленного изучения оптимизма. Пусть у меня нет надежной подтверждающей статистики, но поп-культура, конечно, всех заставляет верить, что в Нью-Йорке личности с большими замыслами и уверенностью в собственных силах могут рассчитывать на достижение цели. От новых иммигрантов, созерцающих статую Свободы, до Холли Голайтли [12], которую восхищают витрины бутика Тиффани на Пятой авеню, Нью-Йорк – настоящее олицетворение надежды: город, в котором улицы переполнены людьми, ищущими удачи.
Однако, как ни удивительно, принцип оптимизма легко прослеживается до европейской научной мысли семнадцатого столетия. Формулирование оптимистического мировоззрения коренится не в американской культуре, а во французской. Рене Декарт – один из первых философов, у кого мы находим оптимистичную идеализацию в идее о том, что человек может стать господином своей вселенной и, соответственно, пользоваться плодами земли, поддерживая хорошее здоровье. Но введение слова оптимизм в качестве термина обычно приписывают немецкому философу Готфриду Вильгельму Лейбницу, который, заметим, полагал, что мы живем «в наилучшем из всех возможных миров»[13].
Чрезмерно позитивное представление о будущем может привести к плачевным результатам – кровавым сражениям, экономическим катастрофам, разводу и ошибкам планирования (см. главу 11). Да, склонность к оптимизму иногда наносит вред, но и, как мы скоро убедимся, помогает нам адаптироваться. Как все другие иллюзии человеческого мозга (например, вестибулярная и зрительная, описанные в главе 1), иллюзия оптимизма появилась не на пустом месте: у нее есть своя задача.
Склонность к оптимизму облегчает восприятие боли и трудностей, которые, несомненно, возможны в будущем, и расширяет жизненные перспективы. В результате стресс и тревога снижаются, физическое и душевное здоровье улучшается, а желание заниматься делом растет. Чтобы двигаться вперед, нам необходима способность воображать другие события – не просто те, что уже случались, а более позитивные, и нам нужно верить, что они возможны.
Я считаю, что разум стремится претворять прогнозы в реальность. Мозг человека организован таким образом, чтобы оптимистичные устремления изменяли наше восприятие жизни и способы взаимодействия с окружающим миром, превращали мечты в сбывающиеся пророчества. Без оптимистичного настроя никогда не стартовал бы первый космический шаттл, никто не стал бы предпринимать попыток мирного урегулирования на Ближнем Востоке, никто не связывал бы себя снова семейными узами после развода. Да что там – наши предки не рискнули бы оторваться от своих племен, и все мы, возможно, по сей день жили бы в пещерах, мечтая о свете и тепле.