Святая юность - стр. 32
И глубокой ночью, когда все на усадьбе спали, если бы кто подошел к кроватке Елевферия, он увидал бы, как раскинувшийся во сне мальчик чем-то встревожен, как грудь его прерывисто поднимается, как горят щеки, потому что он и во сне, как и наяву в мечтах, бьется с татарами, завоевывая свободу униженной Руси.
Как хорошо в ту пору, когда совершившая свое дело весна уступает место лету; когда листья уже распустились, но от них идет еще свежее благоухание; листва дуба клейка еще и бледна, жатва еще не налилась желтыми тяжелыми колосьями, и луга пестреют разнообразными яркими цветами.
Какая радость бродить тогда по молодому лесу, по свежему лугу, смотреть в ясное голубое небо, опрокинувшееся над мирозданием светлым шатром, какое счастье чувствовать вокруг себя неизъяснимый, торжественный праздник обновившейся природы…
Погожим приветливым утром Елевферий вышел из отцовской усадьбы с силком в руках. Он шел за Москва-реку, в луга, ловить перепелов.
Мальчик наслаждался и каплями росы, блестевшей на траве под солнечными лучами; и сладким духом, несшимся из садов, в которых тонула тогдашняя Москва; и тихим благовестом, раздававшимся то на одной, то на другой московской колокольне; чистыми струями плескавшейся под горой реки Москвы. Миновав пригород, раскинувшийся за Москвой и за прибрежными лугами, выбрав местечко по сердцу и раскинув силки, Елевферий притаился в траве.
Привольно было после быстрой ходьбы лежать тут, в мягкой мураве.
То пчела прожужжит над ухом, повьется над чашечкой цветка и повиснет на ней, клоня ее книзу тяжестью своего мохнатого тельца.
Там, вдали, словно подвешенный к небу на длинной нитке, трепещет крылышками на одном месте жаворонок и проливает над лугом серебро своей мирной песни. Порой проплывет благовест от Москвы и растает в воздухе… Хорошо… хорошо…
Следит Елевферий за силком, гадает, какой из вьющихся неподалеку перепелов попадется первым. От раннего вставания и быстрой ходьбы за несколько верст, от утомленного внимания мальчик и не заметил, как задремал.
Дремлет он – и вдруг вздрогнул. Ясно прозвучал ему громкий голос:
– Алексий, что всуе трудишься? Тебе предстоит ловить человеков.
Он задрожал, оглянулся вокруг себя. Луг, как гладкая скатерть, виден во все стороны: нет ни души, а голос был, был несомненно. Он поднялся на колени и стал пристально оглядываться кругом, не откроет ли, кто говорил с ним… Никого, никого.
А слова звучат неотступно, как бы просверливая мозг: «Алексий, что всуе трудишься? Тебе предстоит ловить человеков».
Он поднялся на ноги, оглянулся вокруг. С грустью он чувствовал, что пришел конец его беззаботной жизни, что с ним случилось что-то громадное, что он стал другой.
Не беззаботным мальчиком, вставшим пораньше, чтобы позабавиться на светлом лугу любимой забавой, возвращался теперь в Москву, в родительский дом отрок, которому прозвучал Божественный призыв.
Вся жизнь теперь изменилась.
Крестный сын наследника московского престола, князя Иоанна Данииловича, сын знатного боярина, занимавшего видное место при московском дворе, Елевферий должен был занять в Москве столь же видное положение. Жизнь его сложилась бы, как жизнь царедворца; к тому дело и шло, а теперь все изменилось.
Божественный призыв звучал в его душе. Первый в играх, он теперь уклонялся от них. Его видели постоянно задумчивым и молчаливым, и все то, что в нем происходило, он таил в себе, никому не открываясь.