Сводные. Поиграем в кошки-мышки? - стр. 30
― Не забывайте прорисовывать тени и блики.
― В древнем Египте во время занятий мимо учеников ходил человек с бамбуковым стволом и бил по спине за кривой рисунок. И заметьте, спустя столько веков мы до сих пор восхищаемся теми работами. Улавливаете, к чему я веду?
― Вы посмотрите, какие работы висят в коридоре, и что малюете вы, бестолочи мои. Застрелиться не хочется?
― Скворцова, что за скелет? Он здоровый парень в отличной физической форме. Зачем ты делаешь из него узника Освенцима?
― Ничего не знаю. Я художник, я так вижу, ― обиженно бурчит та. Кажется, кто-то не любит, когда его отчитывают.
― Видь по-другому! Подойди ближе, если зрение шалит, ― назидательно муштрует ее дамочка, заставляя Карину смущенно пунцоветь. От чего меня так и распирает на улыбку, которую едва удается удержать. Шевелиться же нельзя. И мимики это тоже касается.
А тело-то тем временем начинает сдавать позиции. Задеревеневшая спина ругается, отяжелевшие свисающие кисти сводит, а по нервным окончаниям растекается покалывающее онемение.
Когда писк таймера оповещает, что начинается перерыв и туловище снова ненадолго принадлежит мне, с трудом удается для начала хотя бы просто встать.
О, да-а... Как же приятно просто двигаться!
Приятнее этого только до хруста костей хорошенько размять мышцы и, без предупреждения сделав упор лежа, отжаться пару десятков раз на кулаках. Чтоб застоявшуюся кровь разогнать.
Капец. А ведь это только первые полчаса. Лишь одна четвертая от того, что запланировано на сегодня. Надеюсь, я выживу.
Выживу. Куда денусь. Вот кофейка бахну, который мне услужливо преподнесла симпатичная блондинка, и можно снова отправляться на экзекуцию.
Пока остаются последние минуты, пользуюсь возможностью, чтобы, наконец, и самому рассмотреть аляпистую творческую компашку. Не все же им одним.
Кого здесь, конечно, только нет: и обколотая недопацанка с каре; и недодевочка, который недомальчик с длинным хвостиком в зауженных джинсах; и толстушка-хохотушка с разноцветными прядями на тонких жидких волосенках, смотрящими жутко нелепо…
Но, кстати, имеются и нормальные. Я бы даже сказал: слишком нормальные, мало чем примечательные. Настолько, что попросту теряются на их фоне. Сразу видно: у кого все в порядке с менталочкой, а у кого эксцентричность настолько шкалит, что последствия этого выливаются не только во внешность, но и в повадки.
Карина, меланхолично помешивающая свой кофе карандашом, одна из таких. Все в ней: начиная с волос и яркого макияжа, вплоть до колготок в сетку и ботинок на шнуровке ― словно один сплошной вызов. Себе, обществу и... не знаю. Всему миру, наверное.
Дается сигнал продолжать, и таймер снова включается. Блондинка, что на протяжении последних минут всячески трется рядом, кокетничая напропалую, неохотно возвращается к мольберту, а я на пыточный стул. Отсчет следующего получаса пошел.
А затем еще полчаса. И еще...
Черт, не рассчитал я мальца силы воли. Шило к концу второго часа отчаянно рвет очко, требуя хоть какого-то движения. К тому же от монотонного шуршания бумаги, гудения потолочных ламп и пропитавшего мастерскую запаха красок меня начинает нехило рубить.
Правда уснуть как раз-таки сложно. Студенты продолжают то и дело подходить, вырывая своей суетливостью из сонного оцепенения. Одни, как блонди, с разрешения снимают на телефон какие-то части моего тела. Другие, как Скворцова, просто присаживаются рядом на корточки, делая быстрые наброски в блокнотах.