Свечи на ветру - стр. 61
– Вы там, ребе, были?
– Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. – Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: – Бог дал дождь, Бог даст крышу.
– Сколько мы вам должны, ребе? – спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.
– Ровным счетом ничего, – ответил Генех. – Ваш воздух дороже денег.
– Воздух воздухом, а дело делом, – возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.
– Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? – с болью произнес Генех.
– Кому? – не сообразил Иосиф.
– Мертвым, – сказал Рапопорт. – Почему Господь прогневался на живых? За что Он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас миллионы лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?
Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его не перебивая, как и сам Господь.
– В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.
– Куда? – прошептал могильщик.
– Туда, – Рапопорт показал на верхушку сосны.
Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще. Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.
После похорон Генеха – а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, – я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и когда ее услышал мой опекун Иосиф, он далее побелел от злости.
– Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты рехнулся.
Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?
– Он же сам себя убил, – возмутился могильщик.
– А кто его должен был убить?
– Господь Бог! – кипятился мой опекун Иосиф. – Он один имеет право.
– А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил Господь.
– Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, – путано объяснил могильщик.
Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, не сулила ничего хорошего.
Целыми днями мы жгли опавшие листья.
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья: сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.
По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:
О майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!
Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием: