Свечи на ветру - стр. 35

Когда я был маленьким, дед рассказывал, будто на том свете, под землей, люди живут так же, как на земле: часовщики чинят часы, портные шьют штаны, торговки рыбой промышляют, только никто не ругается и никто ни на кого не кричит, потому что мертвые на веки вечные лишаются дара речи. Боже праведный, как мне тогда хотелось, чтобы все умерли!

– Ее сейчас нет, – сказал я деду, вспомнив про его рассказы.

Старик заморгал слезящимися глазами и спросил:

– Кого?

– Бабушки, – ответил я.

– Куда ж она делась?

– На базар ушла.

– Торопиться некуда. Подождем.

Дед присел на скамейку напротив бабушкиной могилы, а я стал смахивать с надгробного камня сосновые иглы, и от каждого прикосновения к нему во мне что-то вспыхивало, и дым застилал глаза, и сердце билось учащенней, и неколючие иглы мудрой сосны вонзались в него упрямо и больно.

– Слышишь? – сказал я деду.

– Что?

– Идет.

– Кто идет? – Старик все забыл.

– Бабушка.

Дед встрепенулся, встал со скамейки, подошел поближе к надгробию, облизал бескровные губы и издал странный, похожий на птичий крик, звук, заменивший и вздох, и стон, и рыдание. Он молча стоял над могилой, и во всем его облике – в высохшем, заросшем не щетиной, а как бы сосновыми иглами лице, в поношенном, затхлом пальто, в потускневших, соскучившихся по лужам галошах – не было ни печали, ни горя, а только сожаление о чем-то несбывшемся и безвозвратно ушедшем. Он словно прирос к маленькому клочку земли, как растрепанный куст малины или орешины, на которой не осталось ни одной завязи.

Дед что-то шептал. Он, видно, прощался с бабушкой, просил у нее прощения за то, что вовремя не умер и не лег рядом, как ложился изо дня в день без малого пятьдесят лет. Старик конечно же ничего не сказал ей про богадельню, потому что бабушка и вовсе перестала бы его уважать – не место в богадельне мастеру, даже если он и часовщик.

– Поговорили? – спросил я.

– Поговорили, – сказал дед. – Она со мной согласна.

– В чем?

– Ты должен поступить к Пакельчику. – Дед похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Над кладбищем ликовали птицы.

– Я хочу быть не часовщиком, а птицей, – сказал я.

– Ты, Даниил, сумасшедший. Первый сумасшедший в нашем роду, – беззлобно ответил дед.

– Почему бы Господу не превратить всех стариков в птиц? Зачем Он отнимает у вас глаза и уши? Будь я Господь Бог, я превратил бы тебя, дед, в голубя, например.

– В голубя? – Слова мои польстили старику. От удовольствия он даже крякнул.

– Жил бы ты, дед, на крыше синагоги или под куполом костела, летал бы над местечком и никогда не попал бы в богадельню.

– Разве клюв ястреба лучше богадельни?

– Ты же, дед, мастер. Ты бы увернулся от ястреба.

– Положим, ты Господь Бог. В какую же птицу ты превратил бы бабушку?

– Бабушку?

– Да, да, бабушку. – Дед торжествовал. Он застал меня врасплох. – В ворону? – И старик кощунственно захихикал.

– В гуся, – сказал я с обидой.

– Хо-хо-хо, – стонал дед. – Назавтра же ее отнесли бы к резнику…

– Перестань! – закричал я. – Как тебе не стыдно?!.. Диких гусей никто к резнику не носит… Дикие гуси живут не на земле, а на озерах… Я знаю…

– Ладно, ладно, пусть будет по-твоему, Господь Бог!..

Мы бродили с ним по кладбищу. Дед то и дело останавливался, переводил дух, щурился на надгробия и приговаривал:

– Боже милостивый! Сколько знакомых птиц здесь зарыто!