Сва - стр. 40
Ему показалось, что напоследок в её взгляде мелькнула не угроза, а слабый отсвет человеческого сочувствия.
В тот же вечер они долго говорили с Нотом по телефону и поочерёдно тяжко вздыхали. Обоими владели тягостные мысли, о которых не хотелось говорить вслух. Но под конец, перед тем как сокрушённо опустить телефонную трубку, Сва вновь услышал слова, от которых его шатнуло и прижало к стене:
– Ясно одно, после больницы её надолго запрут в папиной квартире. И неизвестно, увидим ли мы её вообще. Теперь о ней можно только молиться.
f. Душа в свободном падении
О каких молитвах говорил Нот, этот милый чудак? Кому, зачем нужна эта чепуха, когда на душе мерзко от звериной тоски, бессилия, жалости к Лави и самому себе? Халаты вытравят из неё всё живое, превратят в убожество без пола и возраста, доведут до предела, за которым тенями бродят неведомые существа. Ужас – столкнёшься с нею лоб в лоб, а она тебя не узнает, даже не заметит. И будет где-то жить – долго, бессмысленно, как комнатное растение. Та, благодаря которой так ослепительно вспыхнула жизнь, неизвестно когда вернётся. Да и кто вернётся вместо прежней Лави, с её горькой, такой желанной любовью?
Восторженное пространство, разом открывшееся в груди для неё одной, заполнялось тяжёлой, пыточной болью. Сва было всё равно: спиться, вслед за Лави сойти с ума, сторчаться – лишь бы исчезла невыносимая тяжесть или попросту кончилась жизнь. Никого из друзей и знакомых не хотелось видеть. В жалкую пыль распадались прежние убеждения. Надвое раскалывался мозг, двоилось сознание, отказываясь осмыслить происходящее. Он не в силах был противостоять новой, мрачной одержимости, пытался выжить, как получится – стиснув зубы, закрыв глаза, махнув на всё рукой. Искал беспамятства, бесчувствия, забвения любой ценой.
В эти дни в тетрадке для записей появились полторы исчёрканные страницы криво бегущих строк:
Смешно называть страсть безумием или как-то ещё. Никаких объяснений для неё нет. Всё придумано после, искажено рассудком. Тело боится слов, не понимает, жаждет провала в бессловесное, в миги иной жизни. Все слова от ума, а тогда наружу рвётся чистая заумь. Голова освобождается от мыслей, тело – от души. Почему, кем в нас заложено это влечение, которое и знать не хочет никакой любви? Почему плоть ликует, а сердце безмерно скорбит? Будто ты в очередной раз умер, и вместо тебя живёт другой человек, тянется к женщине, позабыв всё на свете – прежнюю жизнь, любовь, знания, поиски истины? Неужели мгновения выхваченного у природы блаженства важнее всех усилий духа? Взрыв телесной одержимости ценнее любой мудрости? Почему? Потому что тайна жизни выше нас, выше любви и греха? Жизнь начинается будто случайно, в ослеплении страсти, а нас, как своё покорное средство, отбрасывает прочь. Это непостижимое, сладостное проклятье приходит в юности – незаметное, как будущая болезнь. И вот ты уже другое существо. Тело опьяняется неведомой жаждой, сбегает от разума в дикий мир и не желает возвращаться. И по-другому жить не хочет, не может, страдает, сводит с ума, требует полной власти! Пусть лишь на несколько обморочных минут. Этого достаточно, чтобы поколение за поколением воспроизводить себя, ускользая от сознания и воли. От кого она, эта чёртова плоть, втиснутая в сердцевину естества? От Бога? Поцелуй, объятия, нелепые движения больших детей. И вот она – это я, я – это она.