Супергрустная история настоящей любви - стр. 31
А меня в списке просто не было.
Я разместился посреди святая святых, прямо под Табло, стараясь влиться в общую негромкую болтовню.
– Привет, – сказал я. И всплеснул руками: – Ленни Абрамов!
Но мою реплику поглотили новые звуконепроницаемые деревянные панели; разнообразные конфигурации молодежи, кое-кто под ручку, будто на случайном свидании, перемещались по святая святых, шли в Соевую Кухню или в Салон Вечности, а я стоял один, улавливая слова «Мягкий Подход», «Сокращение Ущерба», «КППИСУКП», «ПСЖО», «ЯДМОСОВ», «Рубенштейн в каждой бочке затычка» и сопровождаемое женским смехом «Резус». Мое прозвище! Кто-то признал мои особые отношения с Джоши, тот факт, что я был здесь важной фигурой.
Келли Нардл. Дорогая моя Келли Нардл. Гибкая невысокая девица моих лет, в которую я влюбился бы насмерть, если б научился нюхать ее недезодорированную животность хотя бы с трех метров. Расцеловала меня, словно сама только что из Европы, взяла за руку и повела к чистому и блестящему клину своего стола в бывшем кабинете кантора.
– Приготовлю тебе крестоцветных, малыш, – сказала она, и одна эта фраза уменьшила мои страхи вдвое. В «Постжизненных услугах» не увольняют, накормив цветущей капустой. Овощи – знак уважения. С другой стороны, среди этих кремней Келли исключение, сама Луизиана взрастила ее для доброты и нежности, она как молодая и менее истеричная Нетти Файн (желаю ей доброго здравия, где бы она ни была).
Я стоял у Келли за спиной, а она посыпала степи сибирской капусты кресс-салатом. Я положил руки на ее крепкие плечи, вдохнул ее кислую витальность. Келли горячей щекой прижалась к моему запястью – такое знакомое движение, будто мы еще в прошлой жизни были родными людьми. Ее бледные цветущие бедра текли из-под скромных шортов хаки, и я опять вспомнил, что надо быть благодарным – на сей раз за каждый дюйм несовершенства Келли.
– Эй, – сказал я. – Поезд Василия Гринбаума отменили? Он играл на гитаре и немножко знал арабский. И он был совершенно «готов работать», когда не совсем в депрессии.
– Ему стукнуло сорок месяц назад, – вздохнула Келли. – Не прошел по квоте.
– Мне тоже почти сорок, – сказал я. – А меня почему на Табло нет?
Келли не ответила. Она тупым безопасным ножом резала цветную капусту, и на белом ее лбу выступили капли пота. Однажды мы с ней вместе выпили целую бутылку вина – или, как выражаются у нас в «Постжизненных услугах», ресвератрола – в бруклинском испанском баре, и, проводив Келли до кипящей многоквартирки в Бушвике, я спросил себя, смогу ли однажды влюбиться в столь ненавязчиво, столь естественно порядочную женщину (ответ: нет).
– Ну а кто из первой банды остался? – дрожащим голосом спросил я. – Джейми Пилзнер я тоже на Табло не видел. И Айрин По. Нас что, всех уволят?
– У Говарда Шу все хорошо, – сообщила Келли. – Повысили.
– Великолепно, – сказал я. Из тех, кто еще остался в компании, все хорошо должно быть у 124-фунтового ловкача Шу, моего однокашника из Нью-йоркского универа, который последние лет десять обходит меня на каждом повороте нелегкой жизни. Если хочешь знать, есть что-то печальное в сотрудниках «Постжизненных услуг», и для меня высокоэффективный нахал Говард Шу – воплощение этой печали. Правда в том, что мы, может, и считаем себя будущим, но мы никакое не будущее. Мы слуги и подмастерья, а не бессмертные клиенты. Копим юани, принимаем микроэлементы, колемся иголками, пускаем себе кровь, измеряем эту темно-пурпурную жидкость тысячей разных способов, делаем все на свете, разве что не молимся, и однако в итоге обречены умереть. Я могу заучить наизусть свой геном и протеом, развязать питательную войну против альцгеймерова белка апоЕ4, пока сам не превращусь в крестоцветный овощ, но ничто не излечит моего базового генетического дефекта.