Сука - стр. 17

Новый вдох.

И вдруг меня хватают за горло со спины. Хрящ гортани перекрывает мне ток воздуха, и несколько секунд, внезапно потеряв след, я будто слепну и впадаю в паралич. Меня отбрасывает в сторону удар и, уже лежачую, добивает в спину второй. Потом разлетается земля, глаза становятся полны песка, я слепну по-настоящему и больше не могу дышать.

– Ну что, на этот раз не вышло? Завернули тебя?

Я подыхаю в изоляторе, потому что не ем. Я не стала бы упорствовать и жрала бы их хлеб, но что-то щелкнуло внутри. Голод перестал существовать, попытки накормить себя вызывали рвоту до судорог.

Я перенадеялась выйти отсюда.

Лермонтов восседает с моей историей на коленях. День моего торжественного провала он провел в Цюрихе на конференции по идиотам. Теперь наверстывал, ворочая свежие страницы у моей постели.

– Так-так… Взгляни-ка на меня, дитя природы. Ну совершенно зеленая. Ты что-нибудь слышала о зеленых собаках?

Новый приступ рвоты ударил меня под солнечное сплетение, но вхолостую. Живот громко булькнул, я расхохоталась.

– Так вот, милая деточка. Начинаем мы с тобой постепенно питаться. А я тебе за это обещаю свободу. Не сразу. Но со второй попытки ты вылетишь отсюда, как неродная. Палец даю на отсечение.

Я перестала ржать и отозвалась:

– Мало. Голову дают.

– Нет, милая. Головой я рисковать не стану. Все ж таки мало ли что. А левый мизинец, вот так, – он показал границу верхней фаланги, – он твой. Конечно, придется поработать. А кто говорил, что будет просто?

Он протянул дежурной сестре мою историю со словами:

– Мадемуазель желает ужинать. Без экстремизма, что-нибудь легкое.

Он строго погрозил ей левым мизинцем.

– Бульон? – с сомнением спросила она.

– Бульон, – ответил он вместо меня.

Сестра заулыбалась ему благоговейно, с хитрецой. Что-то вроде: «Поймали рыбку на пальчик!» Она не знала: мы не шутили. Его мизинец временно перестал ему принадлежать.

Время тянется медленно-медленно. Я давно поняла, что произошло, но все еще не могу пошевелиться. Меня давит мертвое тело, его кровь горячей струей заливает мне шею и уже остывшей подтекает под мышку. Невероятная тяжесть на спине и булыжник под животом не дают мне вдохнуть, раздавливая меня с каждым малым вдохом, и я медленно задыхаюсь.

На моей спине тело Ушакова, я мгновенно его узнала. Его дыхание прекратилось, но от конвульсий еще выталкивается чуть-чуть. Он не курит и один из всех пахнет так прозрачно.

– Эта сука убила командира, – сказал Гайдук из-за спины.

– Заткнись, – отозвался Котов сквозь зубы, в которых зажал отрывок бинта.

– Я ее сейчас сам мочкану нахуй.

Гайдук погладил ладонью автомат. Он угрожал пусто. И ничего бы мне не сделал.

– Слушай, браток. Отвали от нее. Ты меня ясно понял? – ответил ему Котов.

Он вправил и теперь бинтовал мне левое плечо, чтоб не болталось. И то, что он ответил Гайдуку, дословно означало: «Если ты навредишь ей, то я убью тебя».

Я пострадала и поэтому могла молчать пока. Боль позволяла мне спокойно думать, не давая заскулить от страха и вины.

Гайдук был прав. Я была виновата.

Поодаль без укрытия у костра в свежей воронке сидели Довгань, Сотник и Шапинский. Нас шестеро. Тех кто остались живы к исходу первых суток нашего похода. Ровно половина состава.

Ребят из-под навала достали без моего участия. Их задавило насмерть бревнами подвала. Похоронили там же, в рыхлой, мелко вскопанной взрывом земле, вместе с командиром. И появился новый крест на карте.