Судный год - стр. 42
Обернутый в оранжевый свитер и серые брюки комок ненависти стремительно движется через калитку в барьере. В узком окне под потолком появляется солнце. Тень Истицы удлиняется, при этом сама она делается все короче. (В суде у обвиняемых своя оптика…) Воинственно втягивает воздух примятым носом. Выставив ногу вперед, сжимает в руке свернутый лист бумаги, словно перед атакой гранату с выдернутою чекой.
Подзащитный и его Защитник тоже приближаются к Высокой Судье.
Истица глядит на меня своим огромным темным оком, в центре которого пылает ослепительно белая точка. Добела раскаленная, прожигающая воздух ненависть. За что?! Я инстинктивно провожу ладонью по груди, пытаясь стряхнуть, избавиться от ее неживого взгляда.
И вот она уже бормочет тяжелым горловым захлебом что-то совсем несуразное про преследования, про орудующую у них в районе банду русских евреев, про белый микроавтобус с красными буквами «Арамарк». В них она сразу же узнала фамилию Маркмана. Постукивает кулачком в сухую грудь. Деревянные слова. Их обломки набухают тяжелой бессмыслицей, но продолжают плыть по извилистому течению обвинительной речи.
– Стоял часами возле дома… дожидался, когда выйду… раньше был как брат… а тут выслеживал целыми днями… хотел похитить… изнасиловать… – Знаки препинания игнорирует полностью. Вместо них сплошные увесистые многоточия. В которые сплющена ненависть. Перетянутый голосовыми связками, срывающийся голос идет теперь уже из глубины живота, начинает все больше пробуксовывать. – В конце августа уезжал в Филадельфию… Арон Штипельман, он может подтвердить… а потом снова… пятого сентября, в Судный день… в два часа дня… хотел изнасиловать… сексуальный маньяк… вызывала полицию… а он… ведь мы…
Смысла в ее словах нет. Он в интонации. Поток сознания замедляется. Разорванные в клочья короткие фразы – не слова, а кривые загогулины, заготовки слов, которым не смогли придать осмысленную форму, – погружаются в яростно пульсирующую тишину, тонут в ней. Дальше идет совсем нечленораздельная глоссолалия, только отдаленно напоминающая английские фразы.
Поджатые, выделяющие бурую ненависть губы мелко дрожат. В испорченной болезнью голове, под этими черно-рыжими волосами – всего лишь в паре метров от моей головы! – творится что-то, чего я никогда не пойму.
Но вот что странно… Сама она о моей поездке в Филадельфию не узнала бы… Слишком много непонятного в моем деле…
Я открываю рот, но Адвокат молниеносно делает свирепую физиономию и зна́ком (высоко поднятые брови, чудовищно быстро вращающиеся зрачки) показывает, чтобы не вздумал отвечать. Пройдет время, и я, Ответчик, пойму, что мой Защитник был прав. Здесь, у судейского барьера, обвиняемый, Грегори Маркман, оказался бы плохим сообщником самому себе.
Дребезжащий луч снова прорывается сквозь окно под потолком. Тень Истицы резко отшатывается от нее. На лысине Адвоката туго натягивается блестящая кожа. Луч утыкается ему в горло. Проливает новый свет на его довольно заурядную внешность. Он делает шаг вперед, просовывает ногу в лакированном ботинке между пешками барьера и откашливается. Не спеша поглаживает границу между двумя мирами.
Плавным движением отводит луч в сторону и начинает – сначала крадучись, а затем все сильнее разгоняясь – свою адвокатскую речь. Сейчас он весь переливается, будто с головы до ног облеплен шевелящейся чешуей из наложенных внахлест блестящих юридических словечек. Каждая выпуклая зеркальная чешуйка отражает, искажает, уродует… Он отдирает их одна за одной и демонстрирует суду. Ловко вставляет тонкие прокладки многозначительного молчания… Уверенные ласковые движения хищника, почуявшего наконец жертву. Чувствуются когти большого мастера…