Судьбы людские - стр. 10
Пока спорили, в избу забежал Ванятка, сын Никифора, объявил: «Федор Устюжанин вернулся». Правленцы повскакивали побежали к дому Федора. У крыльца дома с вещевым мешком за спиной и суковатой палкой в руке, без шапки, с обострившимся носом, бледный-пребледный стоял Федор, держа за руку сынишку Павла. Около ног крутился, повизгивая, крупный пес Задира. Ухватившись за косяк сенок, на коленях стояла Вера. Из дома вышел сникший Порфирий Модестович, утирая лицо шапкой, загундосил: «Что собрались, идите по домам, вечером будем радоваться возвращению Федора. Ну, сын, здравствуй! С прибытием тебя на родину. Сын истосковался по тебе. Ты нас с Верой прости. Вина моя. Грех на мне. Заходи, дом твой, семья твоя. Я тихонько со старухой век доживу. Думаю, не бросите. Зайди к матушке, двери рядом. Не встает она. Плачет целыми днями по сыновьям и горюет, что век у нее оказался коротким».
– Спасибо, отец, на добром слове. Но в этот дом я никогда не зайду – испоганен он. Великий грех эго, когда отец с невесткой снюхались. Я ее понимаю, горе да страх заставили пойти на пакость. Сына хотелось на ноги поставить, одна бы не осилила. Ну, бабоньки, пока шел от деревни к деревне, люди порассказали где правду, где и неправду, а в сущности горше этой правды не бывает. Зла не имею. Вы, отец, с Верой живите и далее. Павлушу я забираю. Ты еще молодой, с Верой сладите дитя, если захотите. Ну, молодушки, кто возьмет меня в мужья, конечно, кроме Анны. Петр у нее где-то затерялся. Говорят, была весточка – живой. Наталья, знаю, однолюбка. Когда была девчонкой, много парней сватались, но одного Ивана и привечала. Красавец был, высок, статен, русые волосы кудрявились. На поединках мужиков и парней по очереди на лопатки укладывал… Сын Ярослав лет через пять настоящим мужиком будет. Ирина, выходи за меня, знаю, что обещала Егора ждать десять лег, но селяне сказывали, что видели, как его снарядом разнесло, хоронить было нечего.
– Федор, кум Иван Пестерев тоже рассказывал, когда калеченый с фронта пришел, что видел, как тебя убило.
– Ирина, правда так было, меня тогда сильно контузило. Когда похоронная команда тащила в братскую могилу, я застонал. Ума хватило уживодеров не закопать. Год провалялся в госпитале. Не двигался, полгода под себя ходил. Ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Не говорил. Память отшибло. Когда выписали, полгода ходил побирался и мычал. Никак вспомнить не мог, откуда я, но почему-то тянуло в эти края. Случайно на ярмарке в Карагае встретил кума Сеньку Тюнина. Признал его. Как молнией ударило – память открылась. Домой боялся появиться. От него слышал, что меня давно похоронили. Полгода у него проработал, пока речь не восстановилась. Просил, чтобы никому не говорил, кто я и откуда. Наконец решился домой податься. По сыну сильно стал скучать, каждую ночь снился и звал меня. Так что, Ирина, выходи за меня замуж, а я пока у дяди Тимофея поживу, сестриц проведаю. Не тороплю. Дети привыкли друг к другу. Разрывать их не хочется. Пусть растут вместе.
В мае 1918 года Федора мобилизовали в Красную Армию. Он объяснял председателю сельского совета Никифору Горюшкину: «Какой из меня вояка, после контузии до сих пор руки дрожат, да и память иногда проваливается». Никифор уговаривал: «Федор, мужиков нет, половину на войне поубивало, вторую половину испанка и тиф унесли. Пойми, некому службу нести. В Сибири адмирал Колчак появился. Тут по железной дороге от Перми до Хабаровска чехи, под командованием генерала Гайды, взбунтовались. Пойдешь в обоз. Кто-то должен за лошадьми ухаживать. Сын пока побудет у матери, да и Ирина присмотрит. Она к тебе душевно относится».