Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки - стр. 72

Вероятно, для царской семьи было бы гораздо лучше, если бы она с самого начала была помещена в более скромные условия быта (что, по-видимому, даже вообще соответствовало личным вкусам царской четы), ибо вызывающий внешний этикет, на каждом шагу входивший в коллизию с действительностью тюремного обихода, с одной стороны, лишь подчеркивал специфичность изоляции «лишенных свободы», а с другой – раздражал «революционное» чувство тех, кто должен был охранять виновника того «невыносимого гнета», который с таким трудом сбросил с себя «народ…» Все это вело к неизбежным конфликтам.

Для воспоминаний революционного «генерал-прокурора» характерно, что он свои заботы в «поварах и лакеях» и т.п. пытается представить в виде мер, диктуемых только гуманными соображениями слишком очевидно, что здесь политика стояла на первом плане. Мемуарист доходит до такого фантастического преувеличения в рассказе о том, как все «верноподданные» оставили царскую семью, что утверждает, что даже больные дети оказались без присмотра и что Времен. Прав. вынуждено было принять на себя заботу по оказанию необходимой медицинской помощи. На одном из своих публичных докладов 36 г. Керенский, по словам газетного отчета, выразился сильнее и сказал, что царь очутился в таком жутком одиночестве, что «революционеры бегали в аптеку» для больных детей… Тут мемуарист забывает об инструкции, им разработанной и запрещавшей выход из дворца всем попавшим в золотую клетку… На такой «гротеск» не стоило бы обращать внимания, если бы он красной нитью не проходил в объяснении, которое «ген.-прокурор» мартовских дней 17 г. дает для будущей истории.

Если мемуарист вспомнил, как почти все придворные оставили царскую семью, следует напомнить, в каких формах была произведена эта изоляция. По рассказу Кобылинского, Корнилов при посещении 8 марта предложил всем бывшим там по желанию разделять судьбу арестованных или немедленно покинуть дворец. Однако через три дня в военном министерстве состоялось совещание, на котором участвовал Гучков, где происходила чистка и сортировка придворного штата, причем, как сообщали газеты, часть подлежала аресту и заключению или в царскосельской тюрьме, или в Петропавловской крепости. Газеты передавали, что отдано уже распоряжение о переводе в крепость гр. Татищева, кн. Путятина и полк. Герарди. Сортировка продолжалась в течение трех недель. По крайней мере, Царь занес в дневник в страстную субботу 1 апреля: «…Вчера мы простились с 46 нашими, которых наконец выпустили из Александровского дворца к их семьям в Петроград». Но и после этого штат прислуги был довольно значительный. Царь записал 2-го: «Перед завтраком христосовались перед всеми служащими, а Аликс давала им фарфоровые яйца, сохранившиеся из прежних запасов. Всего было 135 человек». Насколько строго соблюдалась изоляция, показывает тот факт, что англичанин Гибс (состоявший на ролях воспитателя при наследнике), отсутствовавший в момент ареста, не был допущен во дворец, несмотря на свои настойчивые ходатайства: отказ правительства, как показывал Гибс Соколову, был подписан пятью министрами.

Реальные условия содержания тюремных сидельцев при всех политических режимах зависят не столько от формальных инструкций, сколько от людей, выполняющих обязанности кустодов, и начальства, над ними поставленного. В смысле личной корректности министр юстиции, посетивший, по его словам, заключенных 8—10 раз, был вне упреков. Об этом единодушно говорят все окружавшие царскую семью в заключении. По «долгу чести перед Вр. Прав.» он считал необходимым в обращении с Царем и его семьею проявлять «черты джентльменства». Нельзя это поставить даже в заслугу министру юстиции – по-другому не мог постудить демократ, принадлежавший к кругу квалифицированной интеллигенции. Наблюдавшие непосредственно взаимные отношения Царя с министром революционного правительства свидетельствуют, что если в первое свое посещение Керенский держался более или менее холодно и официально, то потом отношения смягчились и приняли характер большей мягкости, с одной стороны (Керенский перестал принимать «позу судьи», по выражению Жильяра), и «доверия» – с другой. Нарышкина 12 апреля записывает отзыв Императрицы: «Керенский симпатичный, прямой, с ним можно договориться»