Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва: от Белоруссии до Эльбы - стр. 29
В одной группе сосредоточились настоящие уголовники (матерые воры, жулики, мошенники, входившие в ту или иную шайку) и тяготевшие к ним одиночки, осужденные за мелкое воровство. Там сразу определился авторитет, Пахан, – высокий крепкого сложения парень, лет 25, с нагловатыми повадками и таким же наглым взглядом, с насмешливой улыбкой и чувством превосходства над всей этой мелюзгой. Вторая группа состояла из сторонившихся этих уголовников осужденных, имевших статьи за различные правонарушения того времени (мелкое воровство на предприятиях, хулиганство, самовольный уход с рабочих мест и т. п.), и гражданских лиц, признанных годными к службе в армии по новому положению о призыве. «Гражданских» оказалось только 4 человека(!) – я, мой приятель Павлик, вечно затравленный Степан, с которым я призывался в Чишмах, и еще кто-то. Вот так! Я еду в армию с уголовниками! Раньше я и в страшном сне не мог себе это представить.
Наш старший сержант, поглядев в список, вдруг назначил меня ответственным за 2-й вагон, возможно как «гражданского» и наиболее грамотного. Не осужденных же назначать или полуграмотного Степана! Сам «Старшой» расположился в 1-м вагоне с уголовниками, очевидно, думал я, для пригляду за этой непростой командой. В дальнейшем оказалось, что это не совсем так.
Начали занимать места. Я, как ответственный за вагон, распределил места, чтобы не было толкучки, учитывая пожелания, кто с кем хочет находиться. Сам я занял «элитное» место на полатях (нарах) у окошка. Рядом расположился Павлик, напросившийся ко мне Степан и еще кто-то, всего 4 человека. В общем, организовалась отдельная гражданская полка. Всю дорогу Степан чурался всех, кроме меня, возможно, боялся остальных, не доверял никому. Его травмировали постоянные насмешки в свой адрес, иногда безобразно унижающие, иногда довольно добродушные. Эта затравленность и неумение приспособиться к новой среде привели впоследствии его к дезертирству из запасного полка в Тоцких лагерях.
Второй приятель, Виктор, устроился на противоположной полке. Обустроившись на своих местах, все выпрыгнули из вагона и расположились рядом, кто где. Был теплый вечер, солнце клонилось к закату, и пока светло, мы (я, Виктор и Павел), как и остальные, решили перекусить, усевшись на штабеля шпал. Сбегали за кипятком, разделали по 1–2 воблы, нарезали только что полученного свежего хлеба, посыпали сахарным песочком – вот и весь ужин. Поговорили о том о сем, и тут я заметил, что один, сидящий одиноко, призывник из моего вагона все ест и ест, хотя все уже давно закончили, причем ест с жадностью, уплетая одну рыбину за другой, один ломоть хлеба за другим, насыпая на ломти горку песку.
– Ребята, смотрите, он не может остановиться! – сказал я и, вспомнив прочитанное на эту тему в книжках, добавил: – Наверно, с голодухи. Ведь он объестся, ему станет плохо, и он может вообще загнуться. Надо его остановить, а то беда будет.
Мы встали, подошли к нему. Это был худой, костлявый белобрысый парень, по-тюремному наголо остриженный, в черной навыпуск ситцевой рубашке и черных полотняных брюках. Все до ужаса грязное и мятое. На ногах дырявое подобие ботинок на портянки или босу ногу. Так похож на беспризорников, которых мы видели по довоенным картинам, просто копия! Он уже уплел почти всю буханку. Стали уговаривать его передохнуть, но он, не переставая есть, ответил: