Страж и Советник. Роман-свидетель - стр. 33

А Розанов-литератор все жалуется литературе на литературу.

России – жалуется на Россию.

Жизни жалуется на жизнь.

Одно проявление смещает другим, полагая, что есть подлинное существование. Оно до конца не определено, но с ним можно иметь дело посредством ума. Жалуется на литературу, ее вовсе не отрицая. Противно что-то одно, а не вся литература, она же противна тогда, когда сливается недостойно с этим одним.

Не надо никому навсегда доверять. Может, Президент, сейчас в библиотеке я подумал, – монах в миру? Аскеза, воздержание, внимание к плоти – откровение только в молитве, доверие только к святому, одиночество среди всех.

Президент это знает, он на службе.

И Француз на службе, и Американец, и Немка умело правит, хоть боится собак.

Но они пришли и уйдут, придут другие. И мозоли кровавые давно сошли – звезда в навершье креста на могилке красного пахаря. Немощь там, где нет кровности и силы. И хорошо бы не любить одну женщину, чтоб не впасть в соблазн, чтоб не было удержания, но всегда хочется любить беззаветно.

Быть с одной, а словно бы обладать всеми.

А помимо объятий с кем быть?

Тогда нужно считать, что женщина просто природа – нужна для существования. В ней нельзя оставаться – невыносимое удержание. И чем жить? Не мелкими же делами, в них все становится мелким.

Тут снова в библиотеку Розанов: выше русской литературы, вот именно в этих мелких ее течениях, в течениях незаметных, может, не было ничего во всей всемирной литературе – по служению народу и человеку. Одно служение, одно бескорыстное, одно – самоотверженное. Человек письма может представать как страдательное существо.

Так и человек власти?

Не о себе, отвечает за всех нас.

А и в самом деле – толпа мучеников христианства, выведенных в цирк на сражение со львами, причем самые имена их неведомы, выше проповеди всех Апостолов, которые глаголом жгли сердца людей. Если и пострадали, зато – и велики.

Прославлены. И вообще с них началось новое Небо.

Незаметность авторства, закон ниндзя – отрабатывай искусство быть незаметным для любого взгляда, неуязвимым, неуловимым. Не зажатым в удержании. Иначе, прихватят, сделают обездвиженным.

Свои записки в тот вечер я забыл в библиотеке и не захотел возвращаться, иначе не будет дороги. Да ведь рукописи не пропадают бесследно, даже если их сжигают вместе с библиотеками.

Розанов сокрушался, что всех настигает немощь.

Как бы не погореть мне по-розановско-офицерской метафизике пола.

Жизнь в деревне простирается от земли до неба, а в городе – даже в Кремле-столице – от подвала до чердака. Утро обычное, Домовой затих где-то в укромном углу – скрытое наблюдение. А наблюдаемое открыто.

Пища, враги и паразиты.

И Дракон-виртуал прикрыт рукавом неизменной для официальных мероприятий белой рубашки.

Но в паузе между докладами Президент вспомнил о читанной на ночь книге, листал страницы, высматривая свое. Строки про господство и силу, про тотальную мобилизацию, про внедрившуюся в господство и силу боль. А ведь совсем недавно об Эрнсте Юнгере, он помнил, даже с немцами нельзя было говорить. Юнгер на двух мировых войнах ранен четырнадцать раз. И странное, хотя понятное: то, что Юнгер писал в воспоминаниях о России и о войне, о людях в житейском существовании было настолько не похоже на представления