Страдания ката - стр. 2
И тут стук громкий в ворота. Собаки в лай, Матвейка, младшенький сынок, проснулся, загнусил, за ним Ефремка голову свою белобрысую из-за печки высунул. Марфа от плеча мужа да сразу к окну и уж от приятности одни воспоминания остались. Рассеялась она, как водная гладь на пруду от брошенного камня.
– Ох, и злыдень этот кум, ох и злыдень, – еще раз вздохнул Чернышев и побрел в темный угол застенка за дровами для горна. – Чего приперся вчера, неужто до праздников дождаться не мог? Не долго, ведь, до светлого воскресенья осталось. Испортился теперь народ от новый веры. Бывало, о том, чтоб вина во время великого поста испить и подумать боялись, а теперь…
Кум Иван Клинов, промышляя в последнее время торговым делом, часто бывал в разъездах и, вернувшись из этих разъездов, он всегда первым делом шел к Еремею. Как приедет откуда, так сразу к избе Чернышева и спешит. Ночь ли, полночь ли на дворе, а Ванька никогда прийти не постесняется. Вот он я, дескать, явился! Радуйтесь гостю дорогому, а плохо будете радоваться, так я к другим уйду. А не прогонишь ведь, друзья они уж лет десять, поди. Как Еремейка в Петербурге объявился, так они сразу же с Ванькой и дружить стал. До сей поры крепко дружат.
А ещё, по правде сказать, то Ванюшке и податься-то теперь больше некуда, один он на белом свете остался. Один. Хорохорится только всё. Померла год назад его жена Настена. Родами первыми и померла. Ванька-то тогда разбогател крепко на поставке меди в столицу, хоромы каменные отгрохал, казалось, что всё у него теперь будет в самом лучшем виде, а Господь вот как рассудил…
Мается теперь мужик от тоски. Полгода бирюком ходил, а потом вдруг во все тяжкие пустился. Даже пост великий для него не указ. Вот и вчера, не успел войти, сразу поставил на стол: бутыль зеленого вина, ногу свиную, сома копченого, пряников для детишек. Марфе бусы нарядные из каменьев желтых на шею повесил.
Жена сначала на это всё руками замахала, про пост куму шепчет, а тому все нипочем. Смеется только.
– Кто не согрешит, тот не покается, – кричит весело, – кто не покается, тот не спасется.
Первую чашу с вином кум Еремею почти насильно влил, право слово почти насильно, а дальше уж как остановишься? Грешно, но никак…
– Ой, Ванька, ой бесов сын, – ворчал Чернышев, раздувая огонь под сухими березовыми поленьями. – И в кого он врать гораздый такой? Врал, наверное, про сома этого?
Конечно, за добрым столом, как не прихвастнуть, но кум в этом деле просто иногда неуемен бывает. Это же надо такое выдумать, что якобы словил он прошлым летом в Воронеже-реке сома в два роста человеческого. Врет ведь. Божится и врет. Не бывает таких сомов. Это он пусть Марфе заливает, она вон как охала да руками, будто курица крыльями, себя по бокам била, а Еремея на мякине не проведешь. Еремей воробей стрелянный. Он тоже у себя в деревне не одну рыбину поймал. Вот взять хотя бы ту щуку, которую они с Гераськой Фокиным у горелой коряги вытащили. Вот эта щука, так щука была. А зубастая … Чернышев смутно вспомнил размах рук во время вчерашнего повествования этого случая и сразу же перекрестился.
– Прости меня, Господи, – прошептал он, поправляя в очаге пылающие поленья. – Не со зла я, а так по глупости согрешил, но все равно рыбину мы с Гераськой не маленькую вытащили. Прости меня, Господи, ещё раз.