Сторож брату своему - стр. 49
– Ой!
– Я же сказал – не надо пока открывать глаза.
Снова зашелестело, зашуршало. Нерегиль поднимался на ноги.
Шагов Мухаммад не расслышал. Зато услышал, как шуршат другие ткани и брякает железо о камень. Аль-Амин понял, что происходит.
Так шелестит и звякает, когда множество людей преклоняют колена. Повернув голову набок, он все-таки раскрыл глаза.
Среди простершихся в земных поклонах людей удалялся высокий белый силуэт. Этот белый приятно холодил глаза среди мучительного разноцветья и блеска одежды уткнувшихся в пол парсов.
Аль-Амин блаженно закрыл глаза и уснул как ребенок.
Утро следующего дня
– …Ублюдки!!! Ненавижу!!! Это что, по-вашему, суп?!..
Глупые бабы тупо толклись вокруг лежанки, пытаясь прибрать осколки драгоценного ханьского фарфора среди суповой лужи. Впрочем, отвратительная жидкость – пресное, безвкусное варево с кусками порея и моркови – стремительно впитывалась в ярко-малиновый хорасанский ковер.
– Уберите отсюда этих дур! – рявкнул аль-Амин на безобразного черного евнуха. – Где Йакут? Исмаил? Где мои гулямы, задери вас шайтан?!
Тряся брылями, смотритель дворцовых покоев заколотился лбом об пол:
– О повелитель! Повелитель! Смилуйся!..
– Где мои гулямы, твари?! Всех посажу на кол, гиеновы отродья!
Евнух трясся, колыхая залежи жира на обнаженных ручищах и шее:
– Смилуйся, о мой халиф!
– Вина мне! Плов несите – жирный, уроды, жирный плов с мясом молодого барашка! И к нему острый круглый перец в уксусе! И моченый кизил! И соленых огурцов, и фуль несите, ублюдки!
Евнух продолжал безответно трястись на запорченном супом ковре.
– Где мои гулямы, я спрашиваю?!..
– О мой халиф, – зажмурившись, выдавил из себя смотритель. – Тарик распорядился отослать их в Харат…
Те несколько мгновений, пока оцепеневший от ярости халиф глотал ртом воздух, явно показались бедняге последними в его жизни. Черная кожа несчастного кастрата посерела от страха, как от холода.
Наконец аль-Амин справился с приступом злобы и выдавил:
– Распорядился?.. Тарик – распорядился?..
В душной теплой комнате, казалось, вместо воздуха загустело пахнущее потом и страхом желе. Женщины сжались в комки, залепив лица платками.
– Распорядился, значит…
Слуги едва дышали.
В пуганой тишине громко зашелестели входные занавеси.
– Живи десять тысяч лет, о мой халиф! Да буду я жертвой за тебя, о солнце аш-Шарийа! – замурлыкал льстивый, приторный голос наместника.
Аль-Амин медленно обернулся к вошедшим – и понял, что стоит на лежанке босиком, в одних штанах и длинной рубахе.
Впрочем, на простершихся перед ним людях было надето самое простое платье. Даже наместник вырядился в какую-то холщовую хламиду. А то мы не знаем, как у ибн Микалов получается прикарманивать налоги, конечно-конечно. На лежавшем рядом с ним бритом смуглом парсе и вовсе топорщился драной ватой грязный халат. На остальных отливали болезненной желтизной кафтаны неверных. У одного из кафиров на спине и вовсе чернела дерюжная заплата-ромб – мало того что неверный, так еще и раб неверного.
Любопытно, любопытно, кого привел хитрюга-парс…
– Кто это с тобой, о Шамс? – смягчаясь, поинтересовался аль-Амин.
И плюхнулся обратно на лежанку.
Наместник, не разгибаясь, подполз к суфу, поймал его руку и принялся истово лобызать ее:
– Мой повелитель! Мой господин! Прости ничтожного раба!